Отчуждение, бедность, тупик неуместности и бублики: переводы из современной турецкой литературы

Самобытная современная турецкая литература редко переводится на русский язык. Читатель, возможно, знаком с творчеством нобелевского лауреата Орхана Памука и немногих других авторов, но о молодых писателях у нас почти ничего не известно. Чтобы познакомить с ними зарубежных читателей, турецкий автор Эге Дюндар создал сайт Ilkyaz (рус. «Ранняя весна»), посвященный новой турецкой литературе. При поддержке ПЕН-центров мира эти произведения каждый месяц переводят на разные языки и публикуют на сайте. В рамках данного проекта поэт Лев Оборин перевел несколько ярких работ молодых турецких авторов: социальный рассказ Имгесу Юналь, сюрреалистические стихи Бинназ Дениз Йилдыз и мрачный, напоминающий о натуралистической американской прозе XX века, рассказ Садика Икинди.

Имгесу Юналь. Где в жизни место для симитов‌ Седата?

Имгесу Юналь родилась в 1992 году в Анкаре. Политолог по первому образованию, по второму — специалистка по английскому языку и литературе, она писала о политике в различных СМИ, а потом начала писать рассказы и эссе. Считает, что подлинное мастерство заключается в том, чтобы всегда оставаться новичком, а чтобы постичь и выразить собственную природу, человек должен выйти за границы литературы, речи и языка тела, поэтому Юналь занимается рэйки и боевым искусством тайцзицюань.  

И вновь его разбудил звук молитвы. Выспаться ему, очевидно, не удалось, он просыпался тысячу раз. Он выругался. Муэдзин пронзительно возносил хвалу новому дню. А Седат не возносил. Он, как мальчишка, которого постоянно застигали за проказами, думал только, как бы удрать. В дупло. В водосток. В кофейную гущу. «Это что, и есть жизнь?»

Одеваться в чистое было не обязательно. Рабочему человеку, живущему за чертой бедности, простительно не одеваться в чистое. Бриться он тоже не хотел — ему не на кого было производить впечатление. В зеркало он не гляделся. Он не проверял, все тот ли он человек. Каждый день он просыпался — ведь выбора у него не было. Он будто тянул дополнительное время матча с заранее известным счетом. Просто чтобы не пропустить еще один гол. Каждое утро, тело и душа, без вариантов. Как футболист, который старается не подпустить мяч к своим воротам. И ругался. «Это что, и есть жизнь?»

Он таскал на голове поднос с бубликами и потому позабыл, что такое небо. Может, он им никогда и не интересовался. Небо наутро никуда не девалось, так же, как и его лицо. Может быть, оно было прежним, может быть, изменилось — но оно было. Может быть, озоновый слой истончался, а может, с ним было все в порядке; может, Солнечная система двигалась, а может, стояла на месте; может, за миллионы световых лет отсюда существовала другая жизнь, а может, нет. Все эти возможности этим утром существовали — и никак не касались Седата. Если кто-то показывает пальцем на небо, только глупцы смотрят на палец. Седат всегда смотрел на палец. Если только в небе не парил НЛО, этот палец принадлежал покупателю, уверенному, что выбрал самый лучший бублик. «Вот этот! Нет, этот подгорелый. Нет, брат, не этот. Правее. Да, этот. Заверни, пожалуйста. Ты что, одной рукой и его берешь, и деньги? Ладно, все равно заверни. В газету? Ну все, кранты бублику…» Так что нет: глупы те, кто показывает пальцем, а не тот, кто на палец смотрят. Глупые люди. Обобщения — это тоже глупо. Или нет. Они просто на своем месте.

Допустим, Седат перестанет созерцать красоту планеты, которая вращается и не дает ему ни единого часа. Допустим, он о ней вовсе забудет. Разве не все так делают? Пьют по утрам горячий кофе — не допивают, конечно. На лице у них будто написано, как они заняты — и работу, конечно, тоже не доделают. Ежемесячный детокс. Лучше всего продаются книги по самосовершенствованию. Членская карточка в фитнес-клубе. Что, мало? Косметика. Все равно мало… Пластическая хирургия. И все равно мало… Любовники «получше». Красивые тела — но и любовь они не доводят до конца. Разве они не забывают все на свете? Это что, и есть жизнь?

А вот эти? Лучшие клиенты Седата. Чистые лица, молодые, свежие. До чего же они красивы и беспечны, и как легко им это дается! Обитатели спокойного отрезка эпохи, летящей в пропасть. С такой цельностью, как у них, только и потрясать основы капитализма. Они никогда не лишались ничего такого, что нельзя купить за деньги или заменить тягой потребления. Их глаза светятся юностью. Ум у них въедливый, активный, сложный… Они не мечтают о счастье. Они хотят походить на Седата. Они мечтают отдать миру свое сердце, готовое загореться — оно само и растопка, и пламя, само причина, чтобы зажечь огонь. Втайне они восхищены его трудной жизнью, опытом, написанном у него на лице… Они хотят понять Седата больше, чем он сам, каждое утро браниться вместо него. Чтобы у них была своя история. Чтобы они сами что-то значили. Стали самыми учтивыми, самыми обделенными в этом жестоком мире. Вот это мы и называем жизнью? Вот это? Чтобы и неба в ней хватало, и ничего не надо было таскать. Они и пяти курушей‌ не дадут. Седату все равно.

Если сегодня понедельник, то по улице Нейзена непременно пройдет женщина по имени Фюсун. В ее белых руках — красные и синие пакеты с продуктами. В пакетах полно овощей: картошка, лук, перец. На него она и не поглядит. Фюсун — она из таких женщин. Женщин, созданных для любви. Иногда ему даже стыдно взглянуть на ее руки, когда она протягивает ему деньги. А вот ее мужу не стыдно. Если бы руки Фюсун принадлежали Седату, он не сжимал бы их чересчур сильно. А ее муж обнимает ее за шею. Грубо, как доску из ДСП. Волосатый, толстый, потный. Это что, и есть любовь?

Ему о своих бубликах думать не надо. И даже смотреть на них не надо. Они и так здесь. Жизнь, в которой можно любить и быть любимым, за которую нужно драться, — бесконечно от них далека. Сейчас утро, и все они тут, на своем месте. Как всегда.

Он прошел весь квартал и двинулся к центру города. Туманное, грязное утро в Анкаре. Седату постоянно приходилось вспоминать, что он сделал ошибку — то есть проснулся. Утро ничего не могло ему предложить — кроме выхлопных газов, которыми оно блевало ему на воротник. Как будто виноват во всем был Седат. Он выругался. Затем остановился у кафе, в котором работает Яшар. Оставил деревянный поднос с бубликами и вошел. Яшар был хороший человек. Семейный. Считал себя хорошим отцом — насколько его хватало (сначала после смены в кафе с утра до вечера, а потом после смены в казино с вечера до поздней ночи). Домой он приходил с чувством вины. Это что, и есть жизнь? Своих детей он любил — по разбросанным тетрадкам, по смятым уголкам книг. По ямкам на диване, которые оставались после них, когда они уходили спать. По восхитительной грязи на тарелках, оставшихся после ужина… По утрам он не отпускал Седата без чашки чаю — которую сам ему покупал. Со временем он стал позволять Седату оставлять поднос для бубликов на улице и даже ставить ее рядом с обогревателем. Его отношение к работе было достойно уважения. Он больше походил на писателя, чьи книги плохо продаются, чем на официанта. Когда Яшар уходил, некоторые посетители с ним сердечно прощались. Но этим утром его не было. Утро еще сильнее навалилось Седату на плечи. Удивительно, как много весит пустота на месте чьей-то улыбки, приветствия… И эта ноша все тяжелее и тяжелее. Вдруг сегодня он с ней не справится? Какая кому разница? Это что, и есть жизнь?

Никто не предложил ему чаю. Он забрал поднос с бубликами и вновь водрузил себе на голову. Без колебаний. Без обид. Он сдался. У торгового центра опять толпились люди. «Чего они все так рано поднялись?» — подумал Седат. Они курили сигареты и, видимо, были погружены в свои мысли. Как будто не могли больше видеть звенящие телефоны, выскакивающие уведомления, свежие новости, футбольные сводки, фотографии женщин с красивыми большими грудями и надутых богатых мужчин. Их узкие джинсы, в любую погоду обнаженные лодыжки. Их странная обувь, спрятанные в ней короткие носки. У всех у них, конечно, есть часы. Холодно. Пошел дождь. Их жизни пересекаются между торговым центром и бургерной. Это что, и есть жизнь? Почем знать, какие сны им снятся.

У Седата не было сил искать понимающих покупателей, которые взяли бы у него бублики. Он смотрел на толпу придурков, захваченных в плен новейшими модными трендами и недостижимым мечтами. Две вещи сильнее всего истощают людей: разочарование и ожидание. Желудок отчаянно требует какой-то другой пищи, чтобы быстро переварить ее и прогнать такие чувства, как желание, гнев, горе и ревность. Седат гордился тем, что многим помог в такой беде. Первый покупатель запускал эффект домино: к подносу с бубликами подходили, теперь он был на своем месте. Он продал уже почти половину утренней порции бубликов, но дождь усиливался. Он искал глазами какое-нибудь кафе или веранду, поскользнулся и хлопнулся на землю. «Что если сегодня я не справлюсь?» — такой вопрос он задавал себе недавно. Да, уже задавал. Почему его не услышали? Они думают, что у него нет сердца?

Когда он пришел в себя, то увидел двух парней: они держали его за руку, стараясь при этом не особенно к нему прикасаться. Как будто его бедность была заразной. Они усадили Седата перед торговым центром. Он смотрел на рассыпавшиеся бублики. Вдруг я их теперь не продам? Интересно, они уже намокли? «Ничего страшного», — говорили парни. Им-то, конечно, ничего страшного. «Сидите, сидите», — сказал один. Его взгляд так и буравил Седата. Он судил его, потому что Седат не знал, чего стоит его жизнь. Потому что Седат волновался за бублики, а не за себя. Так вот взрослые ругают ребенка, одновременно защищают его и чинят над ним насилие — а все его вина лишь в том, что он пытается нащупать границы. Парень с сердитым взглядом слишком уж выставлял напоказ свою заботу, свою доброту. «Да я не из-за бубликов, — тут Седат заплакал. — Все сложно, — тут Седат заплакал. — Это что, и есть жизнь?»

Увидев, что творится с Седатом, я подбежала к нему. Бублики уже размокли. Они лежали перед сверкающим входом в торговый центр, в грязной луже, натекшей из-под ботинок. Бублики выглядели лучше Седата, но все же спасти их было нельзя.

Парень с сердитым взглядом, выставлявший напоказ свою доброту, все отчитывал Седата. А Седат вдруг встал, будто был героем знаменитого фильма Белы Тарра‌. Только вместо того, чтобы обнять избитую лошадь, он хотел броситься к своим бубликам. Гудящая толпа удерживала его всякий раз, когда он вставал. Эта толпа заслуживала бунта — куда худшего, чем самочувствие Седата. Я невольно положила руку ему на колено и сказала: «Все-все. Я понимаю». Я? Понимаю? Меня оттеснили, на мое место претендовали десятки мужчин. На меня смотрели недобро — я почувствовала это, всем своим существом. Эти люди всегда тут были. Даже если переменятся все события, которым они становятся свидетелями, они все равно тут будут.

Перед тем как встать, Седат обернулся и посмотрел на меня. Его глаза напоминали две желтоватые ямы, заполненные водой. Взгляд был отсутствующий. Я подняла два бублика и положила ему в карман деньги. Я не могла придумать ничего лучше. Хорошего выхода из этого кошмара не было. Как будто до этого я не вела себя глупо. Теперь я сделала еще хуже. Как и все остальные, я была уверена, что он выместит свою злость на первом же человеке, который ему поможет. На невоспитанном, бесцеремонном человеке. Я хотела сбежать. В дупло. В водосток. Вжаться в липкое сиденье автобуса. Я тут застряла.

Люди по одному, сохраняя неопределенное выражение лица, начали поднимать бублики Седата. Седат не произнес ни слова и не встал. В конце концов разошлись все бублики — кто-то дал лишь 10 курушей, кто-то больше. Едва я поняла, что нужно уходить, будто ничего не случилось, меня схватил за руку и отвел в сторону старик. Как будто я была виновата, как будто на меня, как всегда, пало подозрение. Как будто я рассказала нескольким прохожим то, чего у них не было сил слышать. «Нет. Это не жизнь». Старик прошептал мне на ухо: «Думаю, он ломал комедию». Я отреагировала так, как он и ожидал. Прикрыла глаза. Ответила шепотом, чувствуя, что сейчас заплачу:

— Значит, вам должно быть еще стыднее.

Бинназ Дениз Йилдыз. В тупике

Бинназ Дениз Йилдыз родилась в 1985 году в Стамбуле. В 2010 году окончила кафедру преподавания турецкого языка и литературы в Американском университете Гирне (первый частный университет в Северном Кипре). С 2016 года работает школьной учительницей в Бурсе.

Пригоршня снов,
Угодивших в ловушку
В тупике неуместности.
Дядя Йорги в конце дороги
Прибивает к стенам трактиров всякую всячину.
Выгиб земли под автобусами, женщина и мужчина…
Сажают пожеванные,
Высохшие семена шелковицы.
Наконец — женщина и тот же мужчина…
В тупике неуместности
Со свистком, на котором герб,
Лакируют свои переметные сумки
Безнадежной, беспоцелуйной связью.

Из дядийоргисферы сочится вода
Та же женщина копит песни
Которые к ней возвращаются
Ни одну судьбу
Не сравнишь ни с какой другой.
Рыбный запах в робком дыханье…
Море решает вмешаться и из цистерн заливает
Тупик неуместности
«Грешно ли любить?» — протягивается рука с балкона
«Как насчет заняться любовью?» — вздымается тень над улицей.
Печали, вытряхнутые из бурых коробочек,
Покатились, как кости в кофейне.
Кажется, я схожу с ума, или ум от меня сбегает.
Задержим его в тупике неуместности,
Не то он еще повлияет на дядийоргино превосходство.

Так, ладно…
Бесконечный караван вдруг опускается на мои веки
И я быстро-быстро старею.
Моя борода становится мягкой, как шелк
Одеколонам прекрасно знакома слизь
Повсюду желтый табачный свет…
Я старею, а мой партнер уже стал муравейником…
Много лет спустя дядя Йорги — юный гарсон
В тупике неуместности,
С леденцом в форме павлина…
Дети с разноцветными зонтиками…
Над трактиром накрапывает младенцами.
Тупик неуместности угнездился в бурой коробочке.
На этот раз мне знакомы эта женщина этот мужчина.
Одна — это я, второй — моя бессмертная душа.
Мы становимся в ряд: я, моя душа и мой разум.
Ах да, и еще дядя Йорги.
Что я — схожу с ума? Куда мой ум подевался?
Море брызжет в висок — морским окунем, дыней…
На стене омары, зеленое яблоко, плодородие…
Этой ночью я заплачу тебе за молчание
В тупике неуместности

Садик Икинди. Игра

Садик Икинди родился в 1985 году на окраине Стамбула. Он пишет прозу и пьесы для театров.

Девятка, что угодно за девятку… Мое сердце билось в груди, как заключенный, который колошматит в дверь камеры, чтобы его услышал надзиратель. Казалось, что живот вжимался в спину. Я слегка наклонил голову, чтобы не выдать себя движением зрачков, и принялся вновь изучать свои карты. В голове у меня вертелась ободрительная фраза на случай, если я проиграю на этой сдаче: «Это не конец света». Но на самом деле это, конечно, он и был — конец света. Один из тех катаклизмов, после которых мы даем себе помпезные обещания — они всегда приходят в голову, когда мы хотим начать жизнь сначала. 

Говорят, что за разительные изменения в организме отвечают гормоны, конкретно — адреналин. То же самое говорят и о нездоровом пристрастии к игре. Но я с этим не согласен. У меня есть на то субъективные причины — впрочем, доказать мою правоту трудно. Если вам случалось плавать с аквалангом или прыгать с парашютом, вы наверняка знаете, какое удовольствие приносит адреналин. Это удовольствие — часть того мира, который мы называем реальным. Значит, у игры есть свой собственный мир. Мы, люди, — все чужаки в том мире, который считается реальным. И отчуждение вновь и вновь возникает — пока у человека есть деньги. Люди втянуты в вечную войну между богатством и нищетой. Если вы спросите меня, что еще доставляет мне такое же удовольствие, я вряд ли сумею вам ответить. Впрочем, могу вам сказать, что ключ от райских врат — это получение письма, которого вы ждали.

Вот Ибрагим-Калека, местный персонаж, вполне соответствующий своему прозвищу, — толстоватый, одна рука у него искусственная. Его кофейня находится на одинокой улочке. Четыре столика для игры стоят у входа, ближе к левой стене. В правой части кофейни — одна только кухня и проходы к тем столикам, что в дальнем углу. Те столики, где играют по-крупному, тоже там, вдалеке. Другие посетители этих столиков сторонятся. Густой дым, витающий над игроками, моментально устремляется в щель приоткрытой двери. Я бывал много в каких казино и спикизи, но это место от них отличается… Оно будто притупляет в игроке волю к победе. Здесь по морщинам на лицах людей можно определить, что они уже потеряли в жизни. В тот вечер игроков было шестеро: пятеро завсегдатаев и я.

Например, Эсмер Кайя: у него за столиком постоянное место. Чтобы ему было удобно осматривать всю кофейню, он сидит спиной к левой стене (удивительно, как ему удается всякий раз занимать один и тот же стул). Место Кайи неизменно в любое время. Иногда я гадаю: он что же, приходит ночью и сидит до утра? По его тюрбану, по оттенку кожи можно было бы решить, что он индиец. Это отчасти верно. Если посмотреть на него в деле, то национальность легко угадать: он цыган. Когда на руках у него хорошие карты, он открывает рот — тогда можно увидеть его зубы. Вернее, что зубов у него нет. Всех задних зубов. Он играет на кларнете по свадьбам, а заработки тратит на игру. Он никому не доверяет и, даже когда ему не везет, не повышает голоса. Услышать от него можно, даже при самом худшем раскладе, только тихое недовольное ворчание. Он играет, пока не проиграется до нитки, — либо пока не выиграет кучу денег. Выиграв, он какое-то время почти сюда не наведывается. Все деньги он спускает на вино — и не останавливается, пока не пропьет все.

Слева от него — отставной сержант Давут. Он костерит бензин — опять подорожал. Его отеческий, успокаивающий голос, под стать имени‌, всегда действовал на всех игроков, заправлял всей покерной партией. Его все называли командиром, а значит, он должен был отдавать приказания. Если он не играл, то жаловался на свою жену. Он не собирался поститься в рамадан, и можно было то и дело застать его в одной из местных кофеен: там он играл в карты до самого сухура‌. Если ему везет, он наклоняет голову вперед и поправляет очки мизинцем правой руки. Понять, выигрывает он или проигрывает, можно по тому, как он отвечает на звонки. Обычно ему звонит жена — напоминает, что пора ужинать. Если карты у него хорошие, он отвечает: «Спасибо, милая, я не голодный, не жди меня. Что-то купить?». А если дела плохи, он говорит: «Ты ешь. Какое твое дело, женщина! Приду когда приду».

Тот, что вслушивается в новости о военных операциях в Джизре‌, — Кеко Ферхат, строитель-субподрядчик. Он нанимает на работу своих родственников. Вся разница между ним и другими рабочими в том, что он раньше них приехал в город. Как легко понять по его прозвищу, он курд‌. Он больше других старается держаться за городскую жизнь — благодаря чему и заработал грыжу. С тех пор как у него нашли грыжу, он всеми силами старался не попасть к хирургу. Из кожи вон лез, задницу рвал, лишь бы никуда не ходить. Однажды массажист перестарался — и Ферхат целую неделю почти не мог двигаться. Но все равно налегал на альтернативную медицину. У него болит спина, так что на стуле он сидит боком. Когда ему идет карта, он цокает языком — будто бы неодобрительно.

Какой-то юнец, сидевший за столиком ближе ко входу, попробовал было затеять с Ферхатом драку.

— Эй, Кеко! Такие как ты, развалят в конце концов правительство!

Публика негромко засмеялась. Кеко отвел руки назад и сказал:

— Ничего ты не понимаешь, а болтаешь что ни попадя…

Калека положил на столик колоду карт. Он понял, что наступило затишье перед бурей, и решил предотвратить ссору. По большей части Калека о своих мыслях не распространялся. Не говорил о том, что значит быть турком, не говорил о религии. Его религией были деньги. Клиент был всегда прав (пока играл и платил по счету). И Калека добился своего. Снова взяв колоду, он некоторое время смотрел на карты. Потом недовольно покачал головой и стал их тасовать.

В кофейню вошел гладко выбритый человек в коричневом костюме и с порога сказал: «Господа, карточки на стол!»‌ Полицейским он явно не был. Молодежь пыталась понять, в чем дело, а за нашим столом уже смеялись. Это был Пашá Мурат.

Паша Мурат работает в городской управе. Раньше он был талисманом нашего футбольного клуба. Он не позволял гражданам ругать мэра, когда команда проигрывала, и тем самым обеспечил себе место в управе. Мурат вырос без отца, живет с матерью в крохотной лачужке. Когда у него хорошие карты, он поглаживает свои колени. Если играют по-крупному, он не участвует. Выигрыши он тратит на проституток (хотя выигрывает редко). Он постоянный клиент Эмин — зазнобы всего города. Все свои деньги он оставляет у Эмин, отчего она любит его крепче, чем родную мать.

Паша продолжил:

— Все, кто голосовал за мэра, — козлы!

Вмешался Калека:

— Ну, Паша, опять тебя накрутили.

— У тебя с бизнесом все хорошо, Калека, тебе волноваться не о чем. А нам второй месяц зарплату не платят. Я сказал, что по кладбищам больше не работаю. Мне говорят: «Ладно, Паша». И ничего не происходит.

Теперь каждый должен был взять карту из колоды, чтобы определить, кому сдавать. В это время прорезался телевизор. В новостях ведущий рассказывал об изнасиловании двенадцатилетней девочки.

— Повесить их надо, — проворчал Ялчин и добавил: — Давно пора вернуть смертную казнь…

Паша перебил:

— Бери карту, чего тянешь.

Давут повернулся к Ибрагиму и сказал:

— Да выключи ты этот сраный телик.

У Ялчина тоже дочь. Ей лет четырнадцать. Он, еще не совсем остыв, наклонился к картам и взял одну из колоды.

Ялчин-шофер — один из самых нелюбимых посетителей у Чолака. Всякий раз, оказавшись в кофейне, он из-за чего-то раздражается и злобно щурится. Когда ему не везет, у него слегка дрожат руки — вообще-то играть ему не следовало бы. Все за столом знают, что он ставит больше, чем у него при себе есть. Потому-то его все и не любят. Если он проигрывает, то начинает клянчить взаймы у Калеки. Он умеет напустить на себя жалкий вид. Но он и есть жалкий игрок. Однажды проиграл деньги, которыми надо было платить за дочкину школу, в другой раз — деньги на поездку в гости к тестю… Проигрывая, он все говорит о том, сколько у него денег — для других игроков это все равно что сглаз. Но за этим столом всем есть место. Потому что каждый уже проиграл в жизни одну битву — когда пристрастился к картам.

Нужно было учесть все детали… Кеко спасовал, как только прошла первая раздача. Паша вышел из игры, когда Ялчин поднял ставку. Ялчин надеялся, что все выйдут из игры — но этого не случилось. Тут у него задрожали руки. Было несложно определить, какая карта была скрыта у Давута. Он выложил открытую карту, как только у него появилась пятерка, и поправил очки. Я не мог понять, что за комбинация у Кайи. Если еще одна дама, Кайя наверняка покажет свой беззубый рот. У меня была одна открытая карта, одна закрытая, обе девятки. В таком случае моя комбинация была сильнее, чем у Кайи. Побить пять пар Давута было еще легче. В игре оставались только я, Давут, Ялчин и Кайя.

После третьей сдачи мы с Ялчином оба получили по валету. Давут получил даму, а Кайя — короля. У меня все еще была выигрышная комбинация. Мне надо было выбить из игры остальных. Некоторое время не работал — и сейчас поставил на кон деньги, которыми должен был заплатить за квартиру. Ялчин хотел подождать, понаблюдать за мной, но его остановил Паша — словами «Не дури». Тогда Ялчин стал убирать свои карты. Давуту сказать было нечего. Он тоже аккуратно сложил карты и убрал их под стол. К четвертой сдаче в игре остались только мы с Кайей.

Я заметил, что его рот приоткрылся: на последней сдаче к нему приплыл туз. Ну, так и есть: наверняка его закрытая карта — туз. Я зацепился ногами за ножки стула и ждал, какую карту сдаст мне Давут. Эта карта оплатит половину моей квартплаты. Девятка… но нет, не повезло — это была шестерка, которую я принял было за девятку. Но и за это можно было поблагодарить сдающего. После этих карт обычно приходит семерка. Семерка с божественной и болезненной улыбкой кладет всему конец. Если бы она могла говорить, то первым делом произнесла бы: «Привет, друг, это снова я, худшее из всех простых чисел. Я пришла, чтобы объяснить тебе: нет на свете такой вещи, как удача». А вот шестерка, несмотря на ироничное выражение, говорила с нажимом: «Подумай, стоит ли рисковать всем. Может, выиграешь на другой сдаче». На размышления у меня было всего полсекунды. Если я выкажу хоть малейшую слабость, другие заметят, что карта пришла не та, какой я ожидал. Лучше проиграть, чем показать слабость.

Отношения между выигрышем и проигрышем такие же, как между жизнью и смертью. Проигрывать значит ходить по краю смерти. Если вы не умираете, то побеждаете смерть. Или, вернее, сдаетесь перед ее уютом, смотрите на то, как жизнь проходит мимо. Расслабляетесь так, что это видно по вашим поведению, жестам. Я откинулся на спинку стула и попросил сделать перерыв. Я полностью доверился тем самым отношениям. Но что-то шло не так. Кайя выжидал, пытаясь понять, хороши ли мои карты. Теперь я был убежден, что у него остался закрытый туз. Рот он открыл так широко, что я видел его гланды. Пока он глядел на мои открытые карты, прикидывая вероятный исход игры, я готовился к неизбежному финалу. Я понимал, что проиграл половину квартплаты, а другая половина мне уже не пригодится.

Наконец Кайя открылся. Как описать это чувство? Представьте себе, что вы любите свою работу, зарабатываете кучу денег, у вас красивый дом, первоклассная машина, умная и красивая жена, с которой вы любите путешествовать. А потом однажды утром вы просыпаетесь и понимаете, все это был сон. Представьте себе, что вы проснулись в холостяцкой кровати, в маленьком домишке, совершенно один. Ну, каково вам будет?

Я сказал: «Я все, друзья» — и уронил руки на колени. Калека положил мне руку на спину. Я неторопливо надел куртку, которая висела на спинке стула, и пожелал всем удачи. Открывая дверь, я чувствовал на себе взгляды других игроков, занятых игрой помельче. Взгляды эти говорили: «Вот так оно и бывает».

На улице шел сильный дождь, дул ветер. Моя клетчатая куртка промокла. Я знал, что табачный дым из нее выветрится, когда куртка будет сохнуть дома; в конце концов все пропахнет плесенью. Я загадывал сильно вперед. Вот я проиграл деньги — что дальше? Ну, об этом думать уже поздно. Лучшее, что можно сделать сейчас, — пообещать себе больше не играть. «Выигрывает только казино», — вот какая мысль должна была бы прийти мне в голову. Я уже устал от попыток бросить курить и играть. Сколько раз я выходил из кофейни, проиграв все — так, что даже на такси не оставалось! А когда выигрывал, мало что менялось. В три дня я просаживал весь выигрыш на покер и на выпивку. Нужно признать, что у меня болезненная зависимость, — и вести себя соответственно. В голове у меня тут же закружились вопросы. Зависимость! Что за волшебное слово…

Да, у меня зависимость — но разве не у всех так? Разве мы все не проигрываем, выбирая жизнь? Разве все люди не страдают зависимостью в мире, где все сводится к деньгам, к стремлению иметь больше, чем другие? Сколько живых душ ходит каждый день на одну и ту же службу, слушают одного и того же телеведущего, живут и умирают — одинаковые зубчики незначительных шестеренок в механизме. Может быть, и нет никакой кофейни? Разве не сидели там люди самых разных национальностей? Разве не шла там своя отдельная жизнь? Пока я пытался разрешить эти вопросы, я дошел до дома.

Я провел неделю без карт и курения. Каково это было? Примерно как провести неделю в походе по степи: никаких признаков жизни. Нет животных, нет природы, нет ничего, кроме моих воспоминаний.

Чем же я занимаюсь сейчас? Сейчас я, «турист с пишущей машинкой», вернулся в свою стихию, чтобы найти ответ на один вопрос. Мы живы, когда мы играем, — или быть живым и значит придумывать ход игры?

Иллюстрации: Ксения Горшкова​