gzT4opi4P4nvWEPtf
Путешествие (2017-1917-2017)
Сколько бы ты ни прочел или даже сам ни написал книг, все равно кажется, что какая-то самая главная и интересная впереди.
Сколько бы невеста ни перебирала женихов, и пусть уже выбрала, и свадьба завтра, но все равно ей нашептывает голос, собственный, но не сегодняшний, а из ее мечтательного юного девичества, что он, единственный и окончательный, еще не появился.
Сколько бы ни объездил стран и мест неугомонный путешественник, все равно его томит мысль о том, что самого причудливого места он еще не видел.
Сколько волка ни корми…
Нет, это уже про другое.
…
2017
Сколько бы ни было пунктов в списке необходимых продуктов, составленном заботливой женой и матерью для давно уже топчущегося у порога мужа, все равно ее терзает сомнение, что самое-то нужное она как раз и забыла.
И протягивает мужу исписанный сверху донизу листок нерешительной рукою, словно готова тут же взять его обратно.
– Всё? – спрашивает опытный муж.
– Вроде бы да, – неуверенно отвечает жена.
– Точно всё? – спрашивает муж, предвкушая будущую неизбежную вину жены.
– Всё, всё, иди уже!
И он спускается в лифте, выходит из подъезда, садится в свой не дорогой, но и не дешевый, вполне приличный автомобиль «Рено-Duster», и едет в супермаркет, где ходит с тележкой и наполняет ее, то и дело сверяясь со списком и мысленно вычеркивая пункты.
И вот все куплено, и он стоит у кассы, и уже расплачивается, и тут, конечно же, звонит жена.
– Ты еще там? Вот что, возьми репу! Я тут один рецепт вычитала, очень хочу приготовить!
– Я уже на кассе! – с легким злорадством говорит муж.
– Жаль. Ну, ладно…
Он вывозит тележку, загружает багажник.
Но настроение у него благодушное, год прожит неплохо, впереди праздник, жену он, в общем и целом, любит, хочет ее порадовать послушностью (а заодно оправдать свою возможную непослушность в другом деле), поэтому возвращается в магазин, не взяв тележки и корзинки – за одной только репой. Самому интересно стало: сколько лет на свете прожил, а репы ни разу не пробовал.
Но ее не оказалось. Обошел все километры стеллажей, лотков, контейнеров и полок – нет репы.
Рухнула русская национальная кухня, с патриотической грустью сокрушается он, выходит,
2001
садится в верную свою «копейку», едет домой, но по дороге сворачивает на Каширку, где овощной рынок «Ветерок» – обширный и обильный.
Но и там нет репы. Редька есть, всяческие новомодные брокколи есть, а нашей исконной и посконной репы след простыл, будто никто ее не выращивает.
– Я уж и не помню, какая она! – говорит ему тетенька колхозного вида, в шерстяной серой шали, слегка битой молью, надетой поверх цветастого платка. – А возьмите вот тыкву. Запарить ее, да с кашей – отлично! Та же репа, если посмотреть!
Но тертый муж знает, что у нас, если посмотреть, и гулящую девку за Снегурочку можно выдать, и бардак за демократию, нет, его не проведешь, он человек принципа!
1997
Идет к метро с нагруженным рюкзаком за плечами, у турникета шарит по карманам, находит пластиковый жетон, сует, проходит, спускается, едет в предновогоднем набитом людьми поезде, невольно раздражая соседей громоздким своим горбом. Ему посоветовали съездить на Ленинградский рынок. Там, дескать, все есть, в том числе и то, чего не найдешь в других местах.
И правда, чего только нет на этом рынке. Любые овощи и фрукты, и соленья, и варенья, и не только наши торгуют, много узбеков в теплых халатах, перед ними большие лотки с ячейками, наполненными приправами, а вон даже дыни, и хурма подмороженная, и, конечно, любимый новогодний фрукт советских людей и детей – мандарины. Однако не нужны мужу ни дыни, ни хурма, ни мандарины: репа ему нужна, потому что он решил ее добыть – и добудет.
Но репы нет и тут.
1992
Возвращаясь к метро «Аэропорт», останавливается у «комка» (так называют расплодившиеся коммерческие ларьки), где отпускают спиртное и цельными бутылками, и стаканами в розлив, подкрепляет себя стопкой разбавленного спирта «Royal», а потом еще одной, закуривает кубинскую сигарету «Ligeros», с удовольствием ощущая сладковатый привкус бумаги. Кубинским табаком с недавних пор Москва завалена – из-за нехватки отечественной продукции. И не только табачной. Герой наш иногда не прочь испытать что-то новенькое, вот и купил на пробу, и понравилось, и пристрастился, хотя предполагает, что эти сигареты вскоре исчезнут и появится что-то другое, так ж повелось в нашей стремительно меняющейся жизни. Ни к чему не успеваешь привыкнуть.
Решает, что надо бы позвонить жене, чтобы не беспокоилась, но не находит жетона.
И пятака на метро не оказывается, меняет в кассе двугривенный. Двадцульник, как говорили в детстве.
1988
Он вспоминает рассказ приятеля: у «Динамо» появился кооперативный ресторан «Русская кухня». Приятель там день рождения отмечал, очень хвалил, рассказывал о настоящем борще, холодце и, кстати, о пшенной каше с репой. Проникнуть на кухню, попросить у поваров пару репок – не задаром, конечно, неужели откажут?
1986
Помахивая пустой авоськой, муж заходит в ресторан с вывеской «Ресторан», на него смотрят косовато: пальтишко бедное, шапка кроличья, перчатки самовязанные, ботинки «прощай, молодость», суконные, на резиновой подошве.
– Извините! - обращается он к проходящей мимо официантке.
– Садитесь за столик и заказывайте!
– Да я…
– Без закуски не даем, сказала же!
– Да я не выпить. Я… Как на кухню пройти? мне репа нужна. Супруга просила, – улыбается он официантке, рассчитывая на женскую солидарность. Но официантка, вся в своих мыслях и заботах, сердится:
– Какая еще репа, мужчина, вы на базар, что ль, пришли? Чего только не выдумают с похмелья!
Искать самочинно кухню муж не осмеливается.
Выходит.
Официантка навела его на мысль: не мешало бы еще немного подкрепиться.
Подкатывается мужичок, если не с ноготок, то чуть выше веника ростом, понимающе спрашивает:
– Не дают? Вот учудил Михал Сергеич, устроил нам, едрит-тыть, сухой закон! А денежка есть?
– Да есть немного… Я, понимаешь, репу ищу.
– Пойдем! Я тут все знаю.
Уставший муж послушно идет за мужичком.
Какие-то задворки, одноэтажное строение из красного облупленного кирпича, в нем окно, закрытое металлическими ржавыми ставнями, вывеска: «Прием стеклопосуды». Клочок бумаги с надписью: «Тары нет».
– Нинон! – бодро стучит мужичок. – Свои!
1975
Со скрипом раскрываются ставни, будто в сказке, но не в детской, веселой и доброй, а во взрослой, мрачной и злой. Выглядывает неприветливая женщина в синем грязном халате, надетом на шубу, и в шикарной лисьей шапке, точь-в-точь как у героини только что вышедшего на телеэкраны фильма «Ирония судьбы».
Наш герой смотрит и обалдевает: это же Нина, Ниночка, любовь всех его школьных лет, красотка, глазами и губами похожая, как он потом понял,
1965
на актрису Мишель Мерсье из другого фильма, недавно появившегося – «Анжелика – маркиза ангелов». Наш герой смотрел его с женой и, когда Мишель оказалась обнаженной, уловил на себе испытующий ее (жены, а не Мишель) взгляд – дескать, что, нравится тебе, блудила тайный? Он тогда состроил равнодушное и даже слегка ироничное лицо – тоже, мол, невидаль! – а сам потом сходил еще раз, чтобы все рассмотреть спокойно, без помехи.
– Нина! – восклицает он.
Нина затягивается «беломориной», прищурив один глаз, всматривается оставшимся глазом. Наконец узнает.
– А, это ты. Привет. Чего хотел?
– Да ничего. То есть – вижу вот тебя, и рад.
– Спасибо. Ты извини, я на обед собираюсь. Живу тут рядом.
– Муж, дети? – спрашивает он, как бы радуясь за нее.
– Дочь, мужа нет и не надо.
И он напрашивается к ней в гости.
Сидят, пьют чай, с теплой печалью вспоминают то милое и веселое время, когда в СССР восстановили совместное обучение мальчиков и девочек, и когда он впервые увидел Нину, сразу выделив из прочего девчачьего народа…
Она после чая пьет какой-то желтоватый отвар. Объясняет:
– Из репы. Бабка одна посоветовала, камни у меня в почках. Говорит – помогает. И тесть бывший подтвердил. Он в морге этот самый, кто вскрывает…
– Прозектор.
– Ну. Рассказывал, один раз пришлось друга своего вскрывать, а тот как раз почками страдал и этот отвар пил. Так что ты думаешь? Легкие никакие, сердце тряпочкой, а почки – как у младенца!
– И репа, значит, у тебя есть?
– А надо?
Нет. Не может он взять у нее репу. Пить чай может. Даже поцеловать смог бы. Даже, куда ни шло, изменить с нею жене – не удержался бы. Но взять у нее для жены репу – нет, что-то в этом гнусное, подлее измены.
1946
Он выходит на улицу, запахивая пальто, поплотнее приминая к горлу колючий шерстяной шарф, память от отца, сворачивает, видит длинную очередь в продуктовый магазин, подходит, спрашивает:
– Извините, а репы там нет?
– Ну вы, дядь, даете! – густо отвечает простуженным басом подросток лет четырнадцати. – Тут хлеб по карточкам, а вам – репу!
– Да, конечно… Зря я…
Он отходит, подростковый бас окликает его:
– Дядь, а дядь!
– Чего?
– Репа, она сытная, что ли?
– Да вряд ли.
– А зачем тогда?
Не ответив, герой наш отправляется пешком к трамваю номер 27. Тот идет в сторону Тимирязевской академии, а там, он когда-то слышал, круглый год торгуют фруктами и овощами, выращенными в теплицах, ассортимент богатый – им же для опытов всё нужно.
1941
Трамвай темен – экономят электричество. Едет медленно. А вот и совсем останавливается – слышатся сирены воздушной тревоги. Кондуктор открывает двери, но никто не выходит. Судьба есть судьба, накроет, так и в чистом поле накроет, и в подвале. А в трамвае все-таки чуть теплее.
Люди молча сидят, привыкнув ждать и терпеть.
Тронулись.
Он оказывается на территории академии уже затемно. Ему вручают лом и лопату – рыть траншею. Он долбит мерзлую землю, роет ее, потом вместе с другими ставит противотанковые ежи. Неужели и сюда проклятый фашист дойти может? По радио говорят: вряд ли, но работы ведутся в целях предосторожности. Бомбят где-то на западе, сюда самолеты не залетают, кругом одни пустоши.
Конечно, спрашивать в таких обстоятельствах про репу неудобно, и он возвращается в город ни с чем.
1939
И вот уже, как в песне, эта улица, вот этот дом, родной и манящий, но вдруг
1937
из темноты выступают двое, называют по имени, отчеству и фамилии.
Он признается: да, я.
– Пройдемте.
Человек в форме с красными петлицами (а в петлицах три квадратика) сначала долго смотрит, будто ждет, что задержанный сам ему все расскажет, потом со скукой спрашивает:
– Значит, утверждаете, у нас даже репы найти нельзя?
– Я этого не говорил! – отрицает наш герой.
– А кто говорил?
– Не знаю!
– Но вы же ищете репу?
Герой медлит, пытается понять, в чем подвох – и не видит подвоха.
– Да, ищу.
– Тем самым, вы своими действиями демонстрируете, что у нас невозможно найти репу. Так?
– Почему невозможно? Просто мне не повезло.
– Что не повезло – в точку, – кивает следователь. – Значит – признаете? Или будете отрицать?
– Я отрицать не собираюсь, я искал репу.
– Хитрый ты. Умеешь концы прятать. А где искал, кстати?
Он перечисляет, следователь записывает. Лицо довольное.
– Отлично. Теперь назови поименно всех, кто тебе указал эти места.
– Я с ними незнаком…
– Не врать, сука! – следователь, тихий и спокойный, в один миг взъярился и шарахнул кулаком по столу.
1928
Избитый, без шапки и без одного сапога, он выбегает на улицу, радуясь, что отпустили. Но радость быстро проходит. Надо что-то делать, так и замерзнуть недолго.
1918
Мимо проезжает телега, на ней штабелями тела в одном исподнем. Ясное дело, верхнюю одежку сняли – живым нужна, а бельишко все ж оставили, чтобы мертвым окончательно стыдно не было. Что человек мертвый – не привыкать, а мертвый да голый – неприлично, о Советской власти плохо подумать могут.
Наш герой видит примятую нижним телом драную, скомканную фуражку, рывком выдергивает ее, нахлобучивает на голову. Видит треплющуюся дерюжку, тоже выхватывает. А под дерюжкой оказалась – нога в сапоге! Единственный не снятый сапог, и как раз левый! Он вцепляется, тащит, идя за телегой. Возница оборачивается, приподнимает кнут и матерится:
– Ёшь твою вошь, куды ты его тянешь, он жа без подошвия! Было бы подошвие, я бы, чай, и сам снял! От люди-дураки!
Наш герой, извинительно улыбаясь вознице – не ему самому, а как представителю и попечителю мертвецов, то есть перед ними в его лице извиняясь, срывает-таки сапог, упав при этом. Вскакивает, сует ногу в залубеневшее до каменной твердости нутро сапога. Ничего, от тела прогреется. Снизу замотал дерюжкой, огляделся и увидел – проволоку! Настоящая проволока кольцом лежит у дома под водосточной трубой – должно быть, только что с трубы соскочила, а то давно бы подняли, и как не поднять, когда любое всё, чем крепить что-то с чем-то можно, в страшном недостатке. Веревок, жгутов, той же проволоки – не добыть, ниток катушку на толкучке за золотые часы продают! И какой кусок хороший, пол аршина будет, не меньше!
Со стыдом наш герой чувствует, что такого ощущения счастья и удачи он, пожалуй, не испытывал даже при первом поцелуе с будущей женой. Но там, конечно, другое, там не до счастья было, жилки тряслись, руки мокли, боялся и стеснялся очень…
Кое-как прихватывает рогожку, скрепляет, и, осторожно шлепая левой ногой, будто хромой, ковыляет по улице, по середке, там света больше – пусть и ночного света, тусклого. Стены же пугают, они темны, а главное, за стенами то, что страшней всего, – люди.
А вот и люди. Возникли из ниоткуда. Он, неготовый, не понял, кто они, а они, ко всему готовые, сразу раскусили:
– Попался, краснопузый?!
Кто краснопузый? – ошалело думает он. И вспоминает про фуражку. На ней ведь – звезда!
И срывает фуражку, сдирает звезду, божась:
– Чужая, честное слово дворянина! Не моя!
Они хохочут:
– Как мы тебя быстро раскусили, сволочь белая!
Он спохватывается:
– Да кака така я белая, братишки, я ж пскопской, в работах тут был, пролетарий по самоё нутрё! Напраслину на человека ведете! Я просто вас испужался шибко, вот и сорвал звездочку грешным делом, а она моя, кровная!
Один, с лицом таким, будто середку вместе с носом и глазами ему вдавили, а лоб и подбородок вытянули, подошел и сказал со страшной злостью, как смертному врагу, которого всю жизнь преследовал и наконец настиг:
– Чего ж ты брешешь, сучий потрох? Твоя, говоришь, фуражка?
– Моя.
– А это что? – сует вдавленный фуражку ему в глаза, и герой наш с ужасом видит, что под сорванной звездой – овальное пятно, зеленое, новенькое, напоминающее, что когда-то шла на фуражку чистая, только что сотканная материя, что кроили и шили ее, возможно, женские ловкие руки с тонкими аккуратными пальчиками, как у его жены, но это – не ко времени – напоминание не защищает от очевидного факта: не звезда тут была, а кокарда.
– Чуете, хлопцы? – спрашивает вдавленный своих спутников. – Этот беляк ряженый с нашего кровного товарища, отдавшего бесценную и последнюю свою жизнь за светлое царство всеобщего будущего, звезду сорвал и на поганую фуражку свою присобачил! Мало, что жизнь отнял, он красной революционной чести его лишил!
И поднимается уже наган, но тут наш герой с диким криком бросается на вдавленного, будто собираясь обнять, а на самом деле вонзается головой в его грудь, опрокидывает, прыгает в сторону, бежит, сзади что-то клацает, потом выстрелы,
1917
отдающиеся каждый раз взрывами в его голове…
Задыхается, изнемогает, но все еще бежит, бежит, бежит…
Останавливается, хватается одной рукой за грудь, другой за стену, кашляет, сплевывает на снег кровью.
Откуда кровь?
2017
А оттуда, что поскользнулся, выходя из машины, схватился за дверцу, чуть не упал и прикусил язык. Боль резкая, по-детски обидная – ребенку ведь всегда обидно, когда больно, потому что ему некогда, ему боль мешает делать неотложные дела; они очень нетерпеливы, наши дети… Да и мы тоже.
Но вот уже боль и проходит, он достает из багажника тяжелые пакеты – по два в каждую руку, идет в подъезд, едет в лифте, звонит в дверь.
Жена открывает.
– Долго ты.
– Репу искал.
– Какую репу?
– Ты же звонила, сказала…
– О, господи, вот чудак. Давай, заноси, у меня пригорает там. Репа какая-то…
Он ставит пакеты на пол, присаживается передохнуть, чувствуя наполненность спокойной души от сознания выполненного долга – как всякому настоящему мужику и положено.
Но все-таки жаль, что не купил репу. Интересно, какая она на вкус?
31 декабря 2016 г.
