«Я чувствовала, что лишаюсь свободы». Как принудительное лечение в психбольнице привело меня к употреблению наркотиков

Предсмертное голосовое сообщение друга, госпитализация в психбольницу вместо семейной поездки на Валаам и самые разрушительные 25 дней жизни — в откровенном монологе молодая петербурженка Лера впервые рассказывает свою историю об опыте пребывания в психиатрической лечебнице.

Почему важно съедать всю больничную еду, делиться передачками с другими пациентами и не связываться с санитарками? Как мечты сжимаются до ожидания душа раз в неделю, а за упаковку моркови по-корейски пациентам приходится мыть полы на этаже? О том, как неправильное лечение привело к употреблению наркотиков и что в итоге помогло справиться с мыслями о суициде, читайте в документальном тексте о правилах выживания в психбольнице.

До больницы

Блядь

Стоп, нет

Был хлопок. Я боюсь. Я пыталась ему написать.

Где он? Пожалуйста.

Звонила

Нет

Нет

Господи, что делать

Пойду в ЦП

Иди

Нет, блядь, нет, я надеюсь, это рофл

Вряд ли

Нет, блядь, нет, надо было остаться с ним, блядь, пожалуйста, нет

Я выйду в ЦП. Где он может быть? Номер мамы?

Он умер.

В 3:46 он отправил предсмертное голосовое. В 3:48 я услышала посмеивающийся любимый голос: «Так, это последнее голосовое сообщение в этот мир, которое я записываю стоя на земле, твёрдой, постоянной. Короче, я совершаю самоубийство, хах». И дальше 13 минут, которых у Егора уже не было, потому что «был хлопок».

Полчаса назад я сидела на лавочке в ЦП — так мы сокращённо называем центр ПУНКа‌ — цитадель юности, образования и студенческих суицидов в Петербурге. Егор шёл к шумной компании наших знакомых, развалившихся на пледах, заметил меня и резко повернул навстречу. Странный. Мы обнялись.

— Привет, Лер, как дела?

— Ну так, нормально (у меня были плохи дела, я хотела умереть). А у тебя как?

— Нормально. Рад тебя видеть.

— И я рада тебя видеть.

— Ну ладно, я пойду. Пока!

— До встречи!

Полностью послушать голосовое я смогла только через год.

***

Случившееся заставило меня ощутить весь спектр эмоций с максимальной силой. Я одновременно сочувствовала и завидовала Егору, нежно любила и люто ненавидела его. Вина смешалась с сожалением. Ужас и тревога запретили спать. Привязанность к людям выросла вместе с желанием умереть.

Пришлось жить. Стыдно умирать, когда твоим друзьям и без того плохо. Может, в другой раз? Когда им будет получше.

Тяжёлые душные дни тянулись медленно. Пандемия и экзамены ощущались как дополнительные побочные эффекты, мешающие жизни атавизмы, ненужные, как смерть Егора. Но радость бывает и в такие дни. Я никогда раньше не была так несчастна, но, кажется, тогда же я заново научилась радоваться.

Пошёл ливень, самый сильный из тех, что я видела до и после.

Мы с Катей, не спавшие сорок часов, выбежали босиком на улицу. Меньше суток назад мы пережили нашего друга, нам ещё долго предстояло об этом переживать. Но простите нам ту нашу радость. Мы танцевали у места смерти, пинали воду из луж, обливая друг друга, я чуть не уронила плюшевого альпака, неизвестно откуда у меня появившегося. Напрочь промокли и поднялись на пожарную лестницу общежития. Долго курили и смотрели, как потоки воды грубо смывают песок, проявляя кровь Егора.

***

Спалось плохо. Надо поесть. Я пошла в ближайшую «Ленту» и купила самый дорогой и вкусный салат, который давно хотела. Больше мне не жаль моих немногих денег. Душно. Я не дойду. Надо дойти. Не надо было идти. Иди.

Застывший воздух прорезал ПУНКовский громкоговоритель: «Не выходите из дома! Соблюдайте дистанцию! Надевайте маски и перчатки! Берегите своё здоровье и здоровье близких!»

Поздно пить боржоми, когда…

Так закончился июнь и сессия. Стилистику пересдавала уже осенью.

Пришлось уехать из общежития. Меня каждый июль выселяют из моих излюбленных комнат за очно-заочную форму университетского обучения, а заселяют только в середине сентября. Обсценно выражаясь, настопиздело.

Я договорилась со знакомым администратором хостела: с меня — уборка всех помещений, мне — койко-место. Любимый Лека, с которым было хорошо и не так тревожно, уехал в родной город. Стало совсем скучно и одиноко.

***

Мои родители собирались ехать на Валаам. Куда угодно, только увезите меня отсюда! Они должны были приехать за мной в Петербург. Поездку постоянно переносили.

Я еле заставляла себя наводить порядок в хостеле. Убиралась плохо. Спала плохо. Ела плохо. В основном перебивалась лимонными вафлями с чаем. Это была внушительная коробка на 200 пакетиков с пылью индийских дорог. Невкусный бесплатный чай. Он быстро заканчивался. Скорей бы убраться отсюда.

Мама позвонила. Выходи. Я — исхудавшая, бледная, с тупыми застывшими глазами — вышла на воздух из тёмного низкопотолочного клоповника. Мы едем на Валаам! Мама! Илья ждал в машине. Мама улыбнулась, приобняла меня.

— Господи, что ты сделала с волосами!

Слёзы подступили. Мне жаль не длинные тёмные кудрявые волосы, вместо которых теперь на моей голове торчали блондинистые прядки. Мне нравился мой эксперимент с волосами. Я сбрила свои волосы Лекиной машинкой ещё в мае. Это было спонтанно и весело. Жаль себя.

— Мне тяжело на тебя смотреть. Ты вообще что-нибудь ешь?

— Не смотри. Ем.

— Что?

— Долго рассказывать.

Недолго. Я соврала. Ем вафли.

— Почему ты в грязных джинсах?

— Они не грязные.

— А это что?

Мама права, грязные.

— Где ты взяла эту кофту? Она тебе не идёт.

Вот бы утонуть в этой тёмно-зелёной Лекиной кофте.

— Поехали.

Хотелось что-то рассказать. Мне было страшно наедине с собой. Но что рассказать?

Слёзы и слова вырвались наружу.

— Мы так долго не виделись, и первые твои слова — «что ты сделала с волосами»! Неужели не нашлось других слов? Ты не видишь, что мне плохо? Я знаю, что тебе не нравятся мои волосы. Ты имеешь на это полное право! Но я не спрашивала твоё мнение по поводу моих волос! Я так долго тебя ждала!

Дальше всё закрутилось. Мама в ответ тоже что-то кричала. Крики слились. Скорей бы сдохнуть. Сейчас же.

Мама позвонила моей петрозаводской психотерапевтке.

— Что делать?

— Попробуйте сменить лекарство. Можете поехать в ПНД, поговорить с психиатром, он даст рецепт.

С Васильевского острова мы поехали не на Валаам, а в ПНД Петергофа, где меня уже знали. Я снова была близко к месту смерти Егора.

В голове шум. Душно. Выпустите. Мы на полном ходу. Выпустите! Мама, заткнись! Я тебя умоляю: заткнись!

С заднего сидения тяну вперёд руку, чтобы закрыть мамин рот. Я хочу тишины. Мне нужно успокоиться. Машина дёргается. Я царапаю мамину щёку. Мама, я случайно. Я не хотела. Я просто хотела…

Кричит.

Царапину я увижу позже. Тонкая красная линия на всю щёку. Легко свалить на кота. Но в ПНД прицепились к этой царапине и отказались менять лекарства: нужно постоянное наблюдение врача, давайте мы вам выпишем направление на госпитализацию в клинику неврозов.

Я обрадовалась.

— Ещё понадобится паспорт, полис, СНИЛС, прививочный сертификат.

Так, это у меня есть, отлично.

— Ещё временная регистрация…

Чёрт, меня выселили из общежития, регистрация закончилась три недели назад.

— Ещё флюорография, анализ мочи, кала, крови, тест на ковид.

Снова всё поплыло.

— А какие ещё есть варианты?

— Психиатрическая больница.

— А что для этого нужно?

— Да особо ничего.

— Хорошо, давайте тогда туда.

— Клиника неврозов всё-таки лучше.

— Нет сил собирать документы.

Вызвали санитаров. Меня отвели в квадратную комнату без окон. Там была только кушетка и маленькое окошко, выходящее в коридор. Дверь оставили открытой. У меня тряслись ноги. Мама принесла огромный пакет со сладостями. Купила самое лучшее.

— Ты уверена? Может, всё-таки поедем на Валаам?

Я была в отчаянии. Я так ждала летнюю поездку с семьёй хоть куда-нибудь, но поеду в петербургскую психушку с незнакомыми санитарами, для которых я не человек, а больной.

Я боялась, что неконтролируемая истерика случится со мной ещё раз, поэтому выбрала госпитализацию. Ещё вдруг поцарапаю кого-нибудь.

Санитары приехали только через 3 часа.

— Она сама пойдёт?

— Да, я сама пойду.

— Отдай телефон маме.

— Нет, мне нужно чем-то заниматься в дороге.

— Отдай.

— Нет.

— Да ладно, пусть едет с телефоном. Всё равно потом заберут.

***

Ехали долго. Душно. Мне хотелось общаться. Я написала Леке. Мы уже сильно скучали друг по другу, хотя не виделись только несколько дней. Одно желание, мне больше ничего от этой мерзкой жизни не надо: обнять Леку. Телефон разрядился. В следующий раз мы поговорим только через 25 дней.

Оставшиеся полчаса я ехала, крепко сжав рыжего мишку Умберто из автомата игрушек. Я пыталась заговорить с санитарами, но им явно было это неинтересно. Они смотрели какие-то видео в телефонах, переписывались и улыбались. Я осталась одна и вцепилась в Умберто.

В больнице его забрали. Я подписала документы на добровольную госпитализацию. Выдали ночнушку.

Милая пожилая женщина спросила, когда я мылась.

— Вчера вечером.

— Хорошо, давай тогда только ноги сполоснём тебе и ногти подстрижём.

Сполоснули ноги. Тётушка достала огромные ножницы и собралась стричь ногти на моих ногах и руках.

— Давайте я сама, вы же видите, что я нормальная?

— Такие правила. Я аккуратно.

Я выглядела жалко. Худая, в широкой некрасивой ночнушке (интересно, кто её носил до меня?), с впавшими чёрными глазами и насколько можно короткими ногтями. Подстрижены грубо, углами, но лучшего от портновских ножниц не стоило ожидать. Главное — не больно. Если тут все такие добрые, то будет нормально, несмотря на дурацкие правила.

В больнице

 — Какой сейчас год?

Господи, она думает, я спятила? Хуёвый год.

— Две тысячи двадцатый.

— Число, месяц?

— Семнадцатое июля.

— Поворачивайся, поднимай ночнушку.

— Что?

— Укол буду делать, что.

— В коридоре? Тут столько людей. Может, мы зайдём в кабинет или какую-нибудь палату?

— В палату? Ну пойдём.

Мы зашли в помещение без дверей с минимум двумя десятками занятых коек, уставившихся на меня.

— Тут лучше тебе? — засмеялась медсестра.

— Давайте в коридоре.

Моя кровать была в том же коридоре, в нескольких метрах от туалета без дверей. — Извините, а почему меня положили здесь?

— Мест не хватает.

— А когда примерно меня выпишут?

— Ты ж только поступила, никто не знает.

— А когда обед?

— Он уже прошёл.

— А можно, пожалуйста, я возьму сладости, которые мне мама с собой дала?

— Можешь взять что-то одно. Воду мама положила?

— Нет, только сок.

— Лучше его возьми.

Я чувствовала, как лишаюсь свободы. Я не могу взять даже свою еду, хотя не ела с раннего утра. У меня больше нет возможности безопасно чувствовать себя в туалете и во время уколов. Я не знаю, чем меня лечат, не знаю, что меня ждёт и когда выпишут.

Выпустите меня! Мне душно! Пожалуйста, выпустите меня. Я вас очень прошу.

Мы не можем тебя выпустить. Успокойся!

Так начались самые долгие 25 дней моей жизни.

Правило первое: ешь, что дают

На ужин подали манку и плавающий в ней щедрый кусок омлета. Аппетит пропал. Ничего, завтра поем.

— Ешь, а то силой запихнут, — сказала спокойная девушка с эпилепсией.

— Они не имеют права.

— Хах, ты здесь первый раз?

— И последний!

— Хочешь выйти отсюда поскорее — ешь.

Я начала есть. Я всё это хаваю, у меня нет выбора.

Правило второе: не связывайся с санитарками

Вскоре меня положили в палату человек на двадцать. За моей головой — стена. Слева, справа, в ногах — занятые кровати. Рядом блондинистая полная девушка, похожая на бедную трёхлетку-переростка, агрессивно сверлила глазами стену. Она могла издавать только звуки, лишь иногда ей удавались слова. Я боялась стать такой же: забитой, жалкой и злой. К ней относились как к больному человеку. Но я-то не такая, ко мне иначе отнесутся. Я боюсь стать такой. Стану, если останусь здесь надолго. 

Я чувствовала себя бесправной и заявляла что-то про свои права. Умоляла позвать врача или позвонить маме. Мне необходим тёплый разговор и утешение. Палата смотрела и слушала.

Санитарки повалили меня и крепко привязали руки и ноги к кровати.

Я заплакала сильнее от беспомощности. Дайте поговорить с мамой! Развяжите! Мне больно! Выпустите меня хотя бы в туалет! У меня болит живот! Пожалуйста! Зачем вы так? Развяжите!

— Может, развяжем? Ей в туалет надо.

— Нет, она буйная.

— Я не буйная! Отпустите меня в туалет. Я вас очень прошу. Я буду спокойно себя вести. Мне просто нужно в туалет.

— Принесите судно.

В палату принесли медицинское судно для лежачих больных.

— Развязывайте.

Я поняла, что дело совсем плохо. Меня унижали на глазах двух десятков людей. Пришлось принять, насколько могла, спокойный вид.

— Послушайте, давайте я схожу в туалет? Вы меня проводите. Видите, я успокоилась. Я вас очень прошу.

Живот по обыкновению невыносимо болел от стресса. Меня проводили до туалета.

Правило третье: придумай цель

Нужно бежать. Из зарешёченного окна в коридоре виднелась церковь и парк, где, по рассказам пациенток, ловили сбежавших из больницы. Ловили и возвращали на неопределённый срок. Побег, надо сказать, этот срок увеличивал. Может, повезёт с УДО?

Я решила играть по правилам. Есть три раза в день, пить неизвестные мне лекарства, ходить на ЭКГ, к гинекологу, ждать прогулки, передачки и душ, в сотый раз перечитывать «Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась» и бесконечно долго протирать плоскими сланцами вымытый больничный пол. Теперь у меня была цель: выйти из больницы и написать этот текст.

Я запретила себе плакать. Позже поплачу, когда будет безопасно. Приступила к тексту только через два года. А пока начала общаться с девушками, женщинами и старушками. На прогулки меня не брали — в первую неделю не положено. Зато перевели в палату на четыре человека. Жизнь становилась лучше.

Правило четвёртое: развлекай себя

Начались попытки читать. Книжные полки выглядели как на сотый день буккросинга, когда всё интересное забрали, а взамен принесли дешёвый журнал пятилетней давности. Из хорошего был томик Алексея Толстого. Я настойчиво пыталась поймать мелкие буквы, распознать в них части слов, но чёрные точки, линии и завитки разбегались, слова не складывались, понять смысл написанного оказалось непосильной задачей. Спасением стал Маяковский. Стройные лесенки крупных ритмичных строк оставляли воздух страницам и мне.

Другим пациенткам помогали шахматы. Я умела играть, но не выигрывать. Не было ни азарта, ни возможности думать, я смирилась и продолжила мысленно отчеканивать «воздали дани, теперь поговорим о дряни».

Кто-то смотрел один из трёх телевизионных каналов, желтоватый Муз-ТВ чаще других. Удручающее зрелище. Хотелось слушать университетские лекции, делать заметки в дневнике, гулять, пить воду не из общей кружки.

Больше всего хотелось мыться. Мы принимали душ раз в неделю — праздник, который редко с тобой. Ты ждёшь его шесть утр, дней, вечеров и ночей, ждёшь утром седьмого дня, ждёшь свою очередь, не идёшь первым, предвкушаешь, смотришь на минутную стрелку. Следующая группа! Стрелка секундная. Скидываешь с себя больничную тряпку — скоро её заменит другая чистая тряпка на ещё одну бессмысленную вечную неделю, пока ты здесь. Заходишь в плохо освещённый облицованный кафелем квадрат без кабинок с торчащими из потолка душевыми лейками.

Шумит вода, даёшь себе отдышаться и плачешь больше, чем моешься. А тебя уже подгоняют. Быстрее! Шипишь про себя: «Вам бы больше подошло слово „шнеля“! Вот бы нас сейчас повели в газовую камеру». Заканчиваешь плакать, не всё выплакал, через неделю продолжишь. Наспех моешься, вытираешься, голый хватаешь чистую одёжку и снова ждёшь.

Правило пятое: делись

С каждым днём есть хотелось всё больше. Кормили три раза в день. Обеды были вкуснее завтраков, поэтому их я ждала почти как душ. Ела всё. Если успевала, просила добавку. Все просили. Порции были адекватные. Но я всё равно большую часть времени была голодной, хотя каждый приём пищи заканчивался чувством тяжести.

— Слушай, не только у тебя болит живот. Тут у многих так. От лекарств есть хочется. И в туалет ходить некомфортно при всех, сама понимаешь. Если тебе будут звонить, попроси положить в передачку чернослив, он помогает от запоров. И прокладки пусть положат.

Это сказала Оля. Тогда ей уже было за тридцать, но выглядела она моложе, невысокая, коротко стриженая, в очках. Она не первый раз была здесь и знала порядки.

Оле не приносили передачки, с ней делились другие пациентки. Все друг с другом делились.

Утаить свой пакет драгоценностей невозможно. Условно он твой, но ты обязан поделиться. Минимум половину своей еды я раздавала. Голод заставлял попрошайничать. Каждый раз я угощала не меньше десяти человек. Никогда мне не желали столько добра за вафлю или пряник.

Оля была особенно милой и заботливой. Когда мне ничего не приносили, она просила у других не одно печенье, а два — второе для меня. Я стеснялась просить, потому что и так получала передачки чаще других.

И всё-таки делилась я не всем, даже с Олей. Однажды моя одногруппница Катя положила в пакет небольшую пачку маленьких сырокопчёных колбасок. Я спрятала их в тумбочке и откусывала по кусочку каждый раз, когда три соседки выходили из палаты. Есть надо было так, чтобы из коридора никто не увидел и не попросил поделиться. Дверь явно была бы не лишней. Так я за три дня съела 50 грамм колбасы.

Позже заметила у медсестёр упаковку моркови по-корейски. Казалось, если мне скажут: можешь съесть её, но после этого ты умрёшь, я бы согласилась. Умирать было необязательным. Чтобы съесть пусть не всю морковь, но хотя бы часть, достаточно помыть пол в туалете, коридоре и всех палатах. Это было дело двух избранных пациенток тюремного вида. Они убирали отделение за санитарок —их кормили морковью по-корейски. Я не знала, как мне поступить. Ввязаться в тупую игру и сделать чужую работу за несколько вилок острой моркови, пока «работодатели» будут пить чай и получать деньги за вымытый пол? Я вспомнила правило «не связывайся с санитарками».

Правило шестое: спи дольше

Ужинала я плотно, пила лекарства и засыпала голодная с мыслью о том, что я на один день ближе к выписке. Сколько ещё таких дней оставалось я не знала.

В палате стоял увлажнитель воздуха. Всю ночь он светил мне в лицо голубым и оранжевым светом. Это напоминало фотографию Егора: рыжеватый мальчик на фоне артековского моря. Первый час всегда не спалось. Я собралась с силами и пошла в коридор к медсестре.

— Мне тревожно. Снится погибший мальчик. Можно, пожалуйста, какое-нибудь успокоительное?

— Да, сейчас, только никому не говори, что не можешь заснуть, а то тебя позже выпишут.

— Ладно.

Медсестра протянула мне два маленьких кругляшка глицина. Было понятно, помощи нечего ждать.

— А можно в туалет?

— Он закрыт до девяти утра.

В восемь нас разбудили.

— Может, вы откроете туалет пораньше?

— Он открыт, но туда пока нельзя, там моют пол.

— Его нельзя было помыть, пока все спали? Почему мы не можем удовлетворить базовые физиологические потребности?

— Есть горшок.

Мне указали на сидение с ручками и пластмассовым углублением посередине. Кресло-горшок стояло в конце коридора, по которому блуждали пациентки, медсёстры и санитарки. Я подняла крышку, ноздри пробил запах мочи.

— Он грязный, а если я чем-то заражусь? Вдруг кто-то чем-то болен?

— Чем ты заразишься? Не хочешь — жди, пока домоют туалет.

Я ненавидела эти правила, этих людей и эту больницу, но по-прежнему ничего не могла сделать. Любое неаккуратное действие могло увеличить срок моего пребывания здесь.

Правило седьмое: не жди, сфокусируйся на делах

Завтрак прошёл как обычно. Выпили лекарства.

После обеда мне принесли какие-то документы.

— Суд решил оставить тебя в больнице.

— Какой суд?

— Там всё написано.

— Какой иск? Какой суд? Меня не было на суде. Мне ничего не сказали.

— Да, было решено, что твоё состояние не позволяет присутствовать на судебном заседании.

— Но почему не сообщили моей маме? Она бы приехала из Петрозаводска. Тут написано, решение может быть обжаловано в течение десяти дней со дня принятия решения. Но заседание было 24 июля. Уже конец июля! Сообщите моей маме! Надо ей позвонить.

— Она сама позвонит тебе, и ты сообщишь.

— Когда она позвонит в следующий раз? В прошлый раз она сказала, что до вас не всегда получается дозвониться. Сегодня пятница. По выходным сюда нельзя звонить. Если она сегодня не дозвонится, будет поздно обжаловать. Дайте я сама позвоню!

— Ты помнишь её номер?

— Нет…

Мама позвонила в понедельник. Друзьям нельзя было звонить. Посещений не было из-за пандемии.

— Мам, забери меня! Здесь ужасно! Мама, они меня связывали. У меня каждый день болит живот. Они не дают мне нормально помыться. Они закрывают туалет по утрам. Мне скучно. Тупой ночник не даёт спать. Я хочу к Леке в ПУНК. Меня там ждут. Я уже должна была пройти практику в «Журналисте». Мам!

Медсестра недоумённо смотрела на меня. Я рыдала.

— Дочик, я поговорю с лечащим врачом. Потерпи ещё немного. Катя приносит тебе передачки? Я ей выслала деньги.

— Я не знаю, кто приносит. Кто-то приносит. Скажи Кате, чтоб написала добрую записку, я скучаю, и пусть, пожалуйста, принесёт бутылку воды. Я не могу больше здесь находиться! Я здесь умру! Позвони Леке. Пусть он меня заберёт!

— Время закончилось.

— Мам, у меня забирают телефон!

— Лерочка, я позвоню Леке, дай трубку кому-нибудь из персонала. Я тебя люблю.

— И я тебя люблю, мам. Скажи им, чтоб они меня выпустили!

Я забыла сказать про суд, но это уже не имело значения.

Жизнь стала тяжелее и бессмысленнее. Отчаявшись, я перестала ждать.

Я смутно помнила эти слова, не зная тогда имя автора. Они помогали мне чистить зубы, есть, спать. Я напевала про себя «ты сам себе друг, ты сам себе круг, бесконечный плен». 

Когда-то я читала, что брошенные дети в доме малютки сами себя укачивают. Во время каждого засыпания я комкала одеяло, обнимала его и монотонно раскачивала своё тело. Влево-вправо, влево-вправо. Эта привычка, приобретённая в психиатрической больнице, до сих пор со мной.

Дни были длинными и одинаковыми.

Я устало топтала пол, смотрела на белую старушку, навечно прикованную верёвками к коридорному стулу. Она меня больше всего печалила. Ей вообще не на что надеяться, кроме как на скорую смерть. Лучшее, что теперь с ней может случиться. Может, раньше у неё была интересная жизнь. Я рассматривала её. Она уставила невидящий взгляд на стену над общим горшком. Её тело медленно наклонилось вперёд. Верёвки ослабли и больше не удерживали старушку. Я подбежала к ней, в глубине души надеясь, что она умирает. Её плечи оказались на моих руках. Что я должна сделать? Помогите, пожалуйста! Медсёстры подбежали к старушке и привязали её потуже.

Я отшатнулась. Мне грех жаловаться.

К тому же, в отличие от пожилых людей, меня брали на прогулки. Два раза взяли за 25 дней. В первую неделю не положено, потом я не знала, что надо записываться, а как узнала, то не успевала, то заканчивались места, то я простудилась, то у меня гинеколог на это время. Но дважды мне повезло. Погода была замечательная. Солнечное зелёное лето. Мы гуляли по небольшому круглому пространству, огороженному высоким каменным забором. 

Из прилично одетых были только две сотрудницы в белых больничных костюмчиках с цветными вставками. Мы же — в чём спали, в том и пошли, накинув тёмные облегчённые фуфайки, чтобы не мёрзнуть в тени деревьев и забора. На ногах — кто во что горазд. Своей обуви из прошлой настоящей жизни у нас не было. Что успел взять, то теперь твоё. Мы были большой семьёй, в которой зубами не щёлкают. Первым обувь была мала, вторым велика, третьим достались потрёпанные туфли на каблуках, как будто со школьного выпускного нулевых, у четвёртых левый и правый ботинок были из разных пар. Мне снова везло. На обеих прогулках я успевала ухватить две одинаковые калоши лишь на размер больше, чем надо. Можно было довольно шлындать на свежем воздухе.

Ещё одна радость, которой не было у старушек, — мои зубы пока не отжили своё. Раз в неделю нам давали фрукт: яблоко, банан или апельсин. Последние не разрезали, чистили мы их сами. Те, кто не желал пачкаться, отдавали апельсины тем, кто хотел их поболее чистюль. Яблоки тоже были в избытке — старушки не могли их кусать и делились. Они съедали банан раз в три недели.

Правило восьмое: скажи психиатру о хорошем самочувствии

— Если я тебя выпишу, ты будешь пить лекарства, которые я назначу?

— Конечно, вы только дайте рецепт.

— И ты будешь раз в месяц ходить в ПНД?

— Да хоть каждую неделю, только выпустите поскорее, пожалуйста. У меня много дел. Со мной всё хорошо.

— Давай выпишем тебя на этой неделе.

— Господи. Правда? А когда?

— Пока не могу точно сказать.

Я забыла седьмое правило. Я сияла и взволнованно ждала, «как ждет любовник молодой минуты верного свиданья». У меня появилась надежда и усилилась тревога: а если не получится? Смотрите, как я хорошо ем и сплю, как первая подбегаю за лекарствами, как читаю Маяковского и смотрю МузТВ, как спокойно разговариваю и иногда улыбаюсь. Вы только взгляните! Я точно готова к выписке, как и в первый день.

Раньше меня выписали высокую темноволосую пациентку. Говорили, что у неё вши. Может, поэтому и выписали? Мне было всё равно — пусть боятся длинноволосые. Я была рада за эту безымянную для меня женщину. Она была здесь и раньше, выглядела старовато и потрёпанно. Слабо улыбалась. Через четыре дня её вернули.

— Это конец, — сказала Оля.

— Почему?

— Видишь, сколько у неё волос на ногах?

— Да.

— И голова такая, будто пятьсот лет не мыла.

— И что с того?

— Она больше не будет бороться. Ей всё равно.

Но мне было совершенно не всё равно. Жизнь в больнице отличается от любой другой жизни. Они обязаны меня выписать.

Выписывали только по будням. Приближались выходные. По правилам пациент не может сам покинуть больницу. Его должен забрать родственник. В Петербурге у меня из семьи никого. Придётся маме ехать из Петрозаводска. Выписку назначили на пятницу. Дни тянулись медленно, но радостно. Всё отделение знало, что меня выписывают. Пациентки меня поздравляли.

Прошло долгожданное пятничное утро. Полдень. Пообедали.

— А когда меня выпишут?

— А, вчера твоя мама звонила, её не отпустили с работы. Ей дали отгул на вторник. Вот во вторник и выпишем.

Я задохнулась.

— Я сама нормально доеду. Меня можно выписать. Мне ж всё равно потом самой жить. Зачем маме из Петрозаводска ехать? Ещё и в будний день.

— Такие правила.

— Пусть меня заберёт Лека. У меня в городе никого ближе нет. Дайте позвонить маме, она вам скажет.

Я пошла к раковине, включила холодную воду, плакала и сразу умывалась.

Вечером позвонила мама.

— Скажи им, чтоб меня забрал Лека. Как ты могла? Тут день за пять. Мне ещё два дня и три ночи здесь быть. Я так тебя ждала.

— Прости… До вторника не подождёшь?

— Нет! Вторник гораздо позже понедельника.

Лека меня заберёт. Разрешили. Но теперь уже только в понедельник. Дожить до понедельника. Завтра только суббота. А вдруг опять всё сорвётся?

Наступили самые долгие дни. Я смотрела на часы чаще, чем в окно. Так, если меня выпишут в полдень, то осталось 64 часа, из них 24, а может, и 27 на сон, на еду примерно три часа. Если в субботу и воскресенье возьмут на прогулку, тогда ещё минус час двадцать. Нет, даже минус два часа. Пока запишусь, пока соберусь, пока приду. Ещё время на лекарства, на умывание, туалет. Можно вычесть час.

Наступил понедельник. Тревога усилилась. Вдруг перенесут выписку? Или отменят?

Через час последний завтрак. Пока что можно умыться, почистить зубы, посмотреть МузТВ. Да, у меня полно дел. Нет у меня ни одного дела. Выпустите меня отсюда. Сколько можно ждать? Я задыхалась от тревоги.

— Кто Михальцова?

— Я.

— Собирайся.

Тревога смешалась с надеждой. Теперь их поровну.

Вокруг щебетали пациентки. Лера, мы так рады за тебя, ты классная. Принеси мне, пожалуйста, передачку. Я буду ждать. Я здесь ещё надолго. Лера, передай, пожалуйста, это моей подруге. Найди меня ВКонтакте. Запомни мой ник в инстаграме. Лера, напиши об этом. Я выйду и засужу их. Лера, не попадай больше сюда, тебе здесь не место. Принеси сигареты, самые дешёвые. И листочек с маленьким карандашом, чтобы писать. Может, получится как-нибудь спрятать?

Меня ведут по плохо освещённому коридору с яркими карандашными рисунками на стенах. Только бы они не передумали. Выдают разряженный телефон, пенал с банковской картой, студенческим проездным, ручкой, ключами от общежития, которые я забыла сдать, и любимого Умберто. Только бы они не передумали и не отобрали. Я что-то подписываю. Спасибо. Открываются двери больницы. Со мной выходит сотрудница. До свидания! До свидания! Воздух и августовское солнце. Медленно открываются ворота. Я вижу выход, ошеломлённо и нерешительно иду к нему. Там стоит Лека. Я бегу к нему, бросаюсь в объятья и сразу прошу быстрее отойти подальше от ворот, боясь, что они передумают. Я свободна. Мы крепко держимся за руки. Я некрепко стою на ногах, но у меня столько планов. Сначала мы вкусно поедим, потом я хорошо помоюсь, мы будем гулять каждый день, я начну проходить учебную практику, позже, чем должна была, но я её пройду. 

В сентябре я снова пойду учиться, заселюсь в общежитие, буду веселиться, знакомиться, изучать зарубежную литературу и русскую журналистику, риторику и социологию. У меня продолжится прерванная на 25 дней насыщенная студенческая жизнь. Я продолжу резать руки маникюрными ножницами и начну стрелять сигареты у знакомых. Я не буду курить, буду только зажигать сигарету и тушить об левую руку. Продолжу принимать оланзапин‌ и депакин‌ в большей дозировке, чем нужно при моём весе. Попробую экстази, траву, мефедрон, альфа-ПВП, ЛСД. Следующие две дистанционные сессии закрою под амфетамином. Все зачёты и экзамены я сдам в нетрезвом виде и каждый день подготовки к ним будет начинаться с амфетаминовой дороги. Я снова почти не буду спать и есть. Кожа станет сухой. Но это будет только во время сессий. Мне нужны будут радость и бодрость, и я не буду знать, как получить их другим способом. В апреле 2022 года я узнаю, что в психиатрической больнице меня лечили от параноидной шизофрении. Я сразу начну читать об F-20 и почти поверю в этот диагноз. К счастью, у меня нет ипохондрии. До этого мне ставили биполярное расстройство. Это больше напоминало правду.

В стационаре сказали, что у меня пограничное расстройство личности. Его часто путают с биполярным. При ПРЛ медикаментозное лечение вторично. Главное — психотерапия. За 25 дней в больнице я поговорила с лечащим врачом около часа.

После больницы

Верно поставленный диагноз дал большое преимущество, которого не было у меня в прошлом. Как ребёнок, склонный к простудам более остальных, нуждается в особом внимании родителей, так каждому человеку требуется что-то своё. Я начала давать себе то, в чём нуждалась. Любовь, любопытство, забота без потакания истерикам, агрессии, импульсивности стали моими маяками, стоящими на земле твёрдой, постоянной. Сложнее всего было избавиться от упрямого желания убить себя. Я научилась отвлекаться. На открытом балконе четырнадцатого этажа, с десятью граммами депакина в желудке, на платформе техноложки я писала или звонила друзьям, пила пустырник, убегала в парк, читала Бродского, заказывала роллы домой, шла за льдом, чтобы почувствовать хоть что-то, кроме надвигающейся катастрофы. Делала что угодно, кроме того, что могло оборвать мою жизнь. Помогла типичная для самоубийц амбивалентность мышления. Но ни она, ни лекарства не избавляли от докучливых мыслей.