Марафон воспоминаний

I

— Тебе не нужен совет, как жить, — сказал Филипп. — Тебе нужна мотивация.

Мы сидели в пабе недалеко от школы-пансионата, в которую отец зачислил меня из-за своего тщеславия. Естественно, предметы он выбрал сам: экономика, география, политология, социология и математика. Скорее всего, он понятия не имел, о чем рассказывали на этих дисциплинах, иначе мы бы не спорили так яростно на последних рождественских каникулах об устройстве страны и общечеловеческих ценностях, которые не имели никакого отношения к нашей позолоченной буржуазной жизни.

В какой-то момент моя успеваемость привязала к ноге якорь и пошла ко дну. К концу летнего семестра встал вопрос о моем отчислении, и этот вопрос не собирался садиться обратно на удобное кресло нашей vice-principal‌, которая меня на дух не переносила. Как-то на футбольном матче я со всей силы случайно зарядил мячом ей по лицу. Однако профессор Стюарт решила, что я так отомстил за её огромное эссе о вреде алкоголя, когда в восемнадцать лет явился в общежитие пьяным в хлам и блеванул на house parent ’a‌. С тех пор отношение ко мне стало особенным: я стал главным хулиганом и негодяем. А ведь bad boy из меня никудышный: рисовать граффити не умею, травку не курю, и девушки находят меня скорее хорошим, чем крутым. Но репутация оказалась испорчена, и результаты промежуточных экзаменов играли не в мою пользу.

15 июня 2015 года профессор Стюарт вызвала меня в свой кабинет и сообщила, что с этого понедельника начинается моя последняя неделя.

— Your father is informed‌, — сказала она со злорадной ухмылкой.

У меня был доступ к папиному имейлу, поэтому я успел удалить письмо до того, как отец его прочитал. У меня оставалась неделя, чтобы придумать, что делать дальше.

Филипп не был моим лучшим другом, но он был одним из немногих одноклассников, с которыми мне удалось найти общий язык. Он строил из себя поэта, знал наизусть дюжину хрущевских стиховотворений-отоплений и болтал без умолку. Когда я сообщил ему печальные новости, он неуклюже похлопал меня по плечу и сказал:

— Пошли, угощаю.

Угощением служил ром Captain Morgan, разбавленный колой и льдом. В тот вечер Филипп растратил весь свой талант на продумывание беспроигрышного «варика, как рассказать бате». Стихи ему удавалось лучше. Он посоветовал ничего не говорить отцу об отчислении, а наплести, как я соскучился по Москве, по нему, по маме и как хочу обратно домой. Но при всем своём тщеславии отец бы вряд ли поверил, что кто-то мог по нему соскучиться, а особенно — родной сын.

— Ну да, можно, — ответил я.

К концу вечера мы напились в зюзю и, шатаяьс, пошли домой. Филипп громко декламировал свежий стих — что-то про вино, чувство вины и винтовку. В общежитие мы вернулись поздно, как обычно опоздав на curfew‌.

- Tom, Philips, this is the last time I mark you two in!‌ — сказал Хусейн, наш ночной сторож, который иногда забирал за нас доставку, если ночью нам приспичило поесть.

— No worries, Husein, he is expelled‌, — ответил за меня Филипп.

— Oh, really? Sorry to hear that… when did it happen?‌

Я рассказал Хусейну про разговор с профессор Стюарт. Он с сожалением покачал головой.

— Inshallah everything will be fine‌.

— It certainly will!‌ — ответил я и направился в свою комнату.

Мои сосед — жирный гибрид тайца и индуса, слывший редкостным грязнулей и бросавший косточки куриных крылышек прямо на пол, — уже вовсю храпел. Как и я, он редко появлялся на занятиях, но, в отличие от меня, проводил свои дни, играя в одну и ту же игру на одной и той же карте за одного и того же персонажа. Он изучал биологию и химию — «my father wants me to be a pharmacist»‌. Не знаю, как обстояли дела с химией, но с органикой у него были явные проблемы: по выходным приезжал его друг, такой же грязный геймер, и они вместе накуривались и проводили целые часы за игрой. Я точно не знал, как звали моего соседа — то ли Чо, то ли Удэй.

Забравшись на двухъярусную кровать, под которой стоял письменный стол, я уткнулся головой в подушку, пытаясь заснуть. Хмель прошел, но храп Удэя не давал сомкнуть глаз. Чтобы как-то вызвать усталость, я принялся читать — мне нравилось брать книжки из школьной библиотеки. Библиотекарша была наслышана о моей репутации, поэтому каждый раз, когда я бродил меж книжных полок, меня преследовал подозревающий взгляд дворовой кошки. И когда я оформлял книжку, она выпытывающе меня разглядывала, как будто говоря: «Что ты на этот раз задумал?» Но я всего-то хотел повысить знания в классической английской литературе. Последняя взятая мною книжка — сборник рассказов Стивенсона.

Вскоре глаза закрылись сами собой; мне снилось, как мы с папой выкапываем могилу у подножья деревьев, а листья падали на наши макушки и мешали кропотливой работе. Лопаты добрались до гроба, стукнулись о крышку, и из-под кедрового ящика послышались крики: «Obendedorebenit!»

House parent уже пять минут стучала в дверь.

— Tom, open the door, immediately!‌ — визжала она павлиньим голосом.

— Open it, for fuck’s sake,‌ — буркнул из-под своего одеяла Удэй.

Я открыл дверь: в коридоре кроме противной рыжей женщины с маленькими поросячьими глазками толпились мои одноклассники. Одетые по-спортивному, они вели себя весьма оживлённо, как первоклассники на экскурсии.

— Yes?‌ — выдавил я утреннюю вежливость как зубную пасту.

Она сказала, чтобы я как можно скорее собрался, и что автобус ожидает нас у главного здания.

— It’s charity marathon day, don’t you remember?

— You know, imma kinda expelled…

— Yes, but you’re still signed up, and we can’t exclude you. You actually payed. So, hurry up! The bus is waiting.‌

— Hey, fancy panties!‌ - сказала Хлоя — необъятная норвежка с зашпаклёванным лицом. На мне были белые боксеры с разноцветными сердечками: красными, розовыми, синими и голубыми. Толпа прыснула.

Филипп тоже записался на марафон, увидев на стенде мое имя. Кстати, зовут меня вовсе не Том. Мне не нравилось, как англичане коверкали мое настоящее имя — Прутков Тимофей Геннадьевич. Поэтому во всех школьных полуофициальных документах я записался как Timothy Proust. Мое настоящее имя знали только директор школы, Филипп и профессор Стюарт, но и они звали меня Thomas.

— My grandfather was a frenchman, and he served as a sailor in Algeria. He fled to the USSR after the War of Independence broke out,‌ — рассказывал я одноклассникам. Даже если они не верили этому факту фиктивной автобиографии, никто из них не обличал меня во лжи. Какая им, в сущности, разница, кем был мой дед?

В дороге Филипп поделился наушниками, мы слушали русский рок. Он знакомил меня с творчеством то ли Арии, то ли Аквариума — я их постоянно путаю. Вместе с наушниками он делился планами моего будущего, приплетая свой опыт взаимоотношений с родителями, который я не собираюсь пересказывать, чтобы читатель не обвинил меня в многословной банальности.

II

Благотворительный марафон проводился каждый год в поместье Блейнхейм в графстве Оксфордшир. Поместье — владение герцогов Мальборо, тех самых Мальборо, к которым принадлежал Уинстон Черчилль; собственно, Черчилль там и родился. Об этом нам рассказал Чарльз Спенсер-Черчилль, 12-й герцог Мальборо и нынешний владелец усадьбы. Он стоял на пьедестале, на который позже взойдут победители — трое бегунов, первыми завершившие марафон. Герцог оделся по-простому:  розовое поло, серые джинсы и летний бежевый пиджак. На вид ему не было и пятидесяти, седина на голове только проявлялась. Издалека было сложно рассмотреть его лицо, но выглядел он свежим, здоровым и выспавшимся, как и свойственно аристократу его ранга. Он говорил с ярко выраженным оксфордским произношением, которое можно услышать только на BBC или в старых английских фильмах.

— Thank you all for your participation in this marvelous event organized by the UK Cancer Research Foundation. The money the participants contributed to course around my ancestors’ domain will be invested to help the Foundation fight this contagion, which some people discern as the plague of 21th Century…‌

— …fox, — пошутил Филипп. Не смешно, как мне показалось.

Герцог закончил речь, раздались ленивые аплодисменты. Только представитель Фонда проявил особое рвение, отчаянно хлопая ладонями и приговаривая: «Thank you, Your Highness, thank you»! Затем он сам взял слово и рассказал собравшимся о главенствующей роли Фонда в борьбе с раком.

— We were especially successful in combating breast cancer. We saved thousands of female lives all around the UK in the last ten years,‌ — рассказывал он, как будто кто-то собирался обвинить его в сексуальных домогательствах.

Эти слова вызвали шквал восторженных выкриков и оваций. Он закончил речь довольным собой.

Нас распределили по обязанностям: кого-то отправили помогать организаторам, кого-то назначили на вручение медалей, а кого-то, как меня, заставили бегать. Филиппу поручили жарить сосиски вместе с накаченными поляками, активно упражнявшимися в славянском мате каждый раз, когда мимо проходила образная бегунья в облегающих легинсах. Признаться, я обрадовался отсутствию Филиппа в ближайшие 26 миль, поскольку уже в автобусе его болтовня меня порядком утомила, а в сочетании с отдышкой из-за курения он стал бы совсем невыносим.

Прозвучал первый свисток, марафонцы собрались у старта. Кто-то принялся за растяжку, кто-то подбирал подходящую музыку, а кто-то просто прыгал на месте и громко выдыхал сквозь зубы углекислый газ. Раздался второй свисток, затем третий, хлопок, где-то mezzo-forte‌ зарыдал ребёнок и мы побежали.

III

Голубое небо было разрисовано конденсационными следами, вторя самолетам по округе летали утки. Они подлетали к зеленоватому пруду, купались в нем и, крякая, наблюдали, как мимо проносится толпа пыхтящих и харкающих бегунов.

Я замедлил темп. Наушники остались в общежитии, поэтому я был вынужден наслаждаться утиным хором, который в сочетании с тяжелыми дыханием марафонцев создавал необходимую для физических упражнений атмосферу всеобщего напряжения. Вскоре толпа убежала далеко вперед, и я был предоставлен самому себе, чем воспользовался, чтобы полюбоваться природой вокруг.

Грунтовая тропа вывела на кедровую аллею, высокие деревья укрывали от солнечного зноя, и в их тени было прохладно, что особенно приятно при беге. Я занимался бегом с тех пор, как из-за травмы завершил футбольную карьеру, едва она началась. Я играл за ФК «Витязь», она выступала в любительском дивизионе и однажды вышла в финал первенства Москвы, на котором мне повредили спину. К счастью, я не стал инвалидом, но врачи запретили играть, и карьера Марадоны мне больше не светила. Отец был весьма разочарован: даже не знаю, что его расстроило больше — травма или то, что сын не смог осуществить его мечту. Когда она разбились о мой позвоночник, он выбрал для меня карьеру госслужащего, которая меня никак не привлекала, несмотря на то, что уже в раннем возрасте я мог отличить Анри Сен-Симона от Джона Стюарта Милла. 

Самые несчастные родители — те, которые возлагают на детей большие надежды.

Не сказать, что надежды эти были беспочвенны, мои школьные оценки до 10-го класса скорее радовали глаз, чем расстраивали желудок, если не считать биологию, за которую у меня всегда стояла тройка, поскольку однажды, в порыве классной эйфории, я назвал учителя клоуном.

По окончании десятого класса меня решено было отправить в Англию. Английский я знал хуже биологии, но отец не видел в этом никакой проблемы.

— Отличная возможность выучить новый язык, — говорил он, листая газету Коммерсантъ за завтраком.

После аллеи начинался холм. Крутой подъем изматывал, заставлял потеть, проклинать участие в марафоне и напрягать мышцы. С вершины открывался живописный вид на южное крыло дворца. Издалека виднелась часовня со шпилем и крыша центральных покоев, на которой развевался красно-черный штандарт герцогов Мальборо. Под холмом находился тот самый пруд, с него уже улетели утки, оставив его словно никогда не тронутым. Только легкий ветерок по-Иисусье волновал водную гладь с отражавшимся на ней ярко-лазоревым небом.

Герцог, судя по рассказам, редко ночевал во дворце. У него была квартира на Мэйфейр, где он проводил большую часть времени, а в Бленхейм наведывался только от случая к случаю, будь то марафон или фестиваль. Зачастую дворец пустовал, если не считать его постоянных обитателей — охранников, горничных и садовников, редко покидавших флигель. Говорят, во дворце обитал призрак Сары Черчилль, фаворитки королевы Анны и супруги первого владельца усадьбы, Джона Черчилля. Эта история кажется правдоподобной, учитывая, сколько сил эта женщина потратила на строительство и обустройство поместья. Кто сказал, что памятник должен обязательно быть нерукотворным?

Я достал телефон: пройдено четыре мили.

— Еще двадцать две… — сказал я зачем-то вслух.

У пруда появились фигуры, мужчины в соломенных шляпах готовили удочки и сетки. Я вспомнил, как отец в первый раз взял меня с собой на рыбалку. В восемь лет я был способен только на моральную поддержку и на подношение инвентаря: ведерко для пойманной рыбы, банка с червяками и запасная удочка, если папа нацелился на долгую ловлю. С тех пор ничего не изменилось, в рыбалке я по-прежнему никак себя не проявлял, как, впрочем, и в остальных дорогих отцу забавах. Зато мне нравился пейнтбол, который папа называл «ребяческим мазохизмом».

За спиной послышалось цоканье пяток. Приближающийся неприлично фыркал, и вообще, во всех издаваемых им звуках было что-то лошадиное, как в «Мадам Бовари». Это была Хлоя, имевшая вид утомительный и утомлённый. Лицо ее неприятно покраснело, подмышки рисовали мокрый узор на розовой футболке; она бы сейчас с удовольствием жарила сосиски с Филиппом и поляками.

— Hey, you coming? — сказала она, будто звала на дискотеку.

— Yeah. You go, I’ll catch up.

— You ok?

— I’m fine, don’t worry.‌

Она кинула взгляд, то ли разочарованный, то ли подозрительный. Таким взглядом смотрела мама, когда без стука заходила в мою комнату и заставала за игрой в компьютер. По вечерам, когда папа возвращался с работы и мы втроем пили чай в гостиной, он спрашивал: «Ну что, Тимка, как дела? Сделал уроки?» И когда я отвечал: «Да, пап, всё сделал!», мама снова бросалась этим угрожающим взглядом маленького человека. Больше папы она боялась злого папы, и я, избалованный сын, этим пользовался, как пользовался и прочими «ништяками» единственного ребенка в семье.

Говорили, что меня избаловал дедушка. Он преподавал историю в МГИМО, и я часто оставался у него, читая Куна, Гомера и Можейко. Он создал — а вернее, помог создать — образ всезнающего, эрудированного мальчика, который «и без того сам всем интересуется, поэтому давить на него не нужно». Это он отговорил родителей от шальной мысли отдать меня в МГИМО и посеял проект заграничного образования. Дедушка скончался от рака легких за полгода до моего поступления, что давало маме повод при каждом удобном случае говорить: «он бы тобой гордился».

Размявшись, я побежал дальше. Ветер усиливался, лобызая лицо, как героиня старых американских мелодрам. Он раскачивал филигранно подстриженные кусты, которые веками росли вдоль тропинки, служившей маршрутом. По пути встречались белки, бросавшиеся под ноги как сирийские беженцы. За столько лет они, наверное, привыкли к людям и нисколько их не боялись.

Природа вокруг обладала какой-то гробовой вечностью. Редкие люди, казалось, совсем друг друга не замечали и получали удовольствие от, как сейчас говорят, социальной дистанции. Английский зеленый растворился в лугах и долинах как сахар в чае. «В этой стране воздух пахнет аристократией», сказала мама после просмотра фильма «Король говорит!».

Интеллигентность я унаследовал от маминой родни, почти вся она обладала какой-нибудь профессией, в отличие от отцовской, которая в большинстве своем имела «род деятельности». В немецком языке по такому случаю есть особая терминология: das Gehalt‌ получает интеллигент, а der Lohn‌ выплачивается рабочим.

Поэтому меня легко представить читающим «Евгения Онегина» на кортах, что случалось часто, когда бабушка брала меня с собой в театр. Она работала сценографом в МХАТе, где оформляла постановки русской и мировой классики. Уже с детства я смотрел спектакли за кулисами. Это приобщило меня к великой тайне театральной жизни, как я сейчас понимаю. Но тогда, в детстве, закулисье казалось очаровательной обыденностью, как снег на Новый год.

Некоторых актеров и актрис я, помимо сцены, встречал дома — по телевизору или в гостях. Позже я узнал, что одна из постоянно гостивших у нас ingénue‌ была папиной любовницей. Яна Яковлева знаменита ролью луча света в темном царстве, декорации постановки оформляла бабушка. Так они подружились, и Яковлева оказалась у нас дома на ее шестидесятипятилетии.

Мамина игра в страдание казалась убедительней игры Яковлевой на сцене — на мой вкус. Мама пила валокордин, папа спал на диване, а потом и вовсе перестал ночевать дома. Мама простила его, как только Яковлева встретила свою «настоящую любовь» — эстрадного певца, с деятельным участием которого произвела на свет двух девочек.

Солнце укуталось серебристым одеялом, ровный, как дыхание снайпера, газон как будто слегка съежился в ожидании дождя; так ежится кошка, когда ее собираются искупать. В воздухе запахло свежестью, ветерок, который страницу назад казался таким легким, ускорился, словно поезд, отправляющийся со станции. Я искал глазами укрытие и нашел его под тенью одинокого дуба, росшего чуть в стороне от главной дороги.

Сначала я прижался спиной к его широкому, как советский проспект, стволу, затем усталость придавила меня к земле, и я остался сидеть как ученый кот. Дождь начался внезапно, словно война, к которой страны готовились много лет, ливень рыхлил землю подобно пулеметной очереди. Я закрыл глаза и впервые всерьез подумал о своем отчислении, но ничего толкового не придумал. Так всегда, хорошие мысли никогда не приходят нарочно, гениальность — это почти всегда случайность.

Спустя много лет я испытал похожее чувство, когда продюсер попросил переделать мою самую известную пьесу в сценарий. Коммерческий успех всегда ставит подножку одухотворенному творчеству. Когда творца узнают на улице, он перестает узнавать себя в зеркале.

— Do you mind?‌

Мои мысли прервала очаровательная женщина постбальзаковского возраста. Она прибежала из ниоткуда, ее влажные волосы обнимали красивое румяное лицо с голубыми глазами. Мокрая майка подчеркивала высокую грудь и спортивное телосложение. Эротичность момента компенсировала внезапность появления. Она села рядышком с лёгкой одышкой.

— Is the weather a good topic for small talk? — спросила она.

— Well, it’s certainly quite relevant, — ответил я.

— I try not to feel under the weather, — сказала она с какой-то оправдывающейся улыбкой.

— Are you also participating in the event?

— Well, kind of. Although I prefer to run for my own delight… I was forced to, really…

— Oh, I was forced too! — сказал я, будто встретил дальнего родственника, о котором мне часто рассказывали.

— Really? How come?‌

Я рассказал о дедушке, затем о школе. Она расспрашивала об изучаемых дисциплинах, о преподавателях. Меня обескуражила ее неподдельная заинтересованность, и я все говорил и говорил, перескакивал с темы на тему, речь моя походила на вульфофолкнеровский слог.

— Are you happy with what you’re doing with your life?‌ — спросила она так, будто мы каждый день встречаемся под этим дубом.

Такая прямолинейность призывает откровенничать, и я честно ответил: «No, I’m not», хотя даже не знал ее имени.

— What are you interested in? — был ее следующий вопрос.

— Bookish stuff.

— Ah, the joy of literary things,‌ — сказала она, и по ее ясной улыбке стало понятно, что Шекспир у нее ассоциировался не только с Ромео и школьной программой. — Who is you favourite author?

— Vladimir Nabokov and Roberto Bolaño.

— Oh, I loved 2666.

— You’ve read it?

— Of course I did. The last part is my favourite. And the first part is decent, although a voracious reader may find it, as your second author once said, posh&lust.

— Who is your favourite author? — мне не терпелось узнать. Казалось, в ее ответе будет скрываться вся правда мира.

— Ismaili. Teimur Ismaili.

— Who is he? I’ve not heard of him.

— He was a poet, an ‘ashuq’. That’s what they call themselves. He sang poems and played ‘saz’ — a middle eastern guitar. And he also wrote three novels.

— Where is he from?

— He lived in XIXth century tsarist Russia in the city called Elisavetpol, which is in Southern Caucasus. He wrote in Turkic language, but there is an English translation of his complete bibliography.

— Hm… interesting. What are the titles of his novels?

— There is one I like the most, titled No Man’s Land. It tells the story of three conflicting mountain villages and their inhabitants, who unite against common enemy — Russians and Iranians. The plot takes place in 1810…‌

Сколько потом не искал, раздобыть хотя бы одно произведение Теймура Исмаиллы мне не удалось. Пару лет назад я отправился на Кавказ и, конечно же, бродил по букинистам, но ничего не нашел, никто о нем не слышал. Только в Гяндже продавец рассказал, как уже давно продал сборник стихов Исмаиллы девушке «с синим бантом». Но на Кавказе cherchez la femme‌ не имеет той романтической окраски, которой эта фраза обладает на Западе.

IV

Едва дождь прекратился, моя собеседница резко вскочила с места и сказала:

— Ok, we have to run. See you at finish, … what is your name again?

— Timothy! And yours is…?

— Elda. Nice to meet you, Timothy. Hope, you will find your true avocation.‌

Мы пожали вспотевшие руки, и она побежала прочь в сторону радуги, которая только показалась из-за холмов. Солнце, словно наперегонки с радугой, выпрыгнуло из-за туч и теперь грело мокрую землю, нагоняя духоту. Стало тяжко бежать. Телефон говорил, что осталось всего десять миль.

Дождь изменил ландшафт: природа казалась зеленее, как смесь желтого и синего. Возникла полная недвижность и покой. Вдалеке еще виднелись тяжелые, черно-лиловые дождевые тучи, но вблизи солнечные лучи уже освещали мокрую траву, а возле речки мирно паслись две кауровые лошадки. Было уютно, как в сладком сне.

Вскоре я нагнал остальных бегунов, они тоже спасались от дождя в тени деревьев, и многие не спешили покидать своих укрытий. Вид они имели блаженный и усталый, словно les amoureux.‌

«Неужели по мне видно, что я недоволен жизнью?», подумал я, добежав до опушки. Несчастного человека видно издалека, а вот счастье нужно разглядеть. На Туманном Альбионе я не мог различить очертания будущего, зато каждый раз, закрывая глаза, я видел прошлое. Мама взяла меня с собой в Киев навестить сестру, тетю Лесю. Мы гостили у нее неделю, и в течение шести дней мама спрашивала, что я вижу, когда смотрю на висевшую в гостиной «Желтую вершину» Кандинского. Я видел космос, солнце, тучу, лепесток, птицу и человека. На седьмой день мама сказала: «Отдохни. Там больше нечего придумывать». Позже я догадался, что так мама пыталась меня чем-то занять, потому что у тети в квартире ни книг, ни телевизора.

Папа считал себя человеком самодостаточным. Вообще, так думали многие, кто его знал, поэтому мамино слегка притянутое за левое ушко мнение о нем нисколько его не задевало. У него было много недостатков, но он был по-настоящему свободным. Возможно, самый свободный человек, которого я знал. У него никогда не хватало терпения на размеренную и спокойную жизнь, он не был способен наблюдать за тем, как растет трава или тает снег — тут же хватался за газонокосилку или снегоуборочную машинку. В отличие от меня, всего себя растратившего на поиски покоя и воли, папа, живя на воле, не находил в ней себе места.

«Неужели по мне видно, что жизнь меня не удовлетворяет?». Я снова и снова задавал себе этот вопрос, слагая слова в одном темпе с пробежкой. Стало совсем душно, я перешел на медленный бег, а потом и вовсе зашагал. Время не шло медленно и даже не остановилось. Оно, казалось, пошло обратно, я то и дело окунался в прошлое, надеясь найти там ответ на простой вопрос: «Почему я занят не тем? Почему я пошел на поводу человека, который меня совсем не знает?»

Где-то я слышал, что самый громкий крик раздается из самой слабой груди. 

Когда отец представлял меня друзьям, он как пасьянс раскладывал им мою биографию. Вымышленную.

— Тима еще с детства говорил: «Папа, хочу быть дипломатом!» И что, не буду же я ребенку перечить, а, Тимка? — говорил он.

— Да, пап, — отвечал я.

Затем он рассказывал о моих достижениях, в которых ни черта не понимал. Как-то я сказал фразу Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю, а другие ничего не знают, но делают вид, что все знают, и своим незнанием я знаю больше них», надеясь так его задеть. Но фраза ему понравилась простотой формулировки, поэтому он часто просил декламировать ее, сделав из афоризма прикол. Мои попытки «умничать» казались ему беспричинными бунтарством, которое «вскоре пройдет». Он мечтал напялить на меня галстук.

— Вырастешь — поймешь, — так заканчивался каждый наш спор.

Раздался телефонный звонок.

— Ну что там? Ты скоро? — спросил Филипп.

— А что такое?

— Да как что? Тут уже все добежали. А ты где?

— Где я? — я посмотрел вокруг, мне самому было непонятно, где я. Окружающее казалось однообразным, как рекомендации в Instagram. Виднелись пастбища, из-за холма торчала верхушка пастушьего посоха, вне поля зрения (как говорят сценаристы) блеяли барашки и овечки, звенели колокольчики. Пахло как положено.

— Я на ферме.

— На какой еще, нафиг, ферме? — Филипп поднял, что называется, кипиш. — Давай быстрее! Стюарт решила, что ты насовсем убежал! Хлоя пришла, говорит, видела тебя уже давно.

— Скажи: скоро буду.

Я ускорился. Филипп прав, надо торопиться. Ветер хлестал потный затылок — скоро разболится голова. «Бегом в душ», говорила мама после каждой пробежки. Она вообще трепетно относилась к моему здоровью, заставляла пить витамины, есть фрукты и овощи, но, в отличие от отца, она находила спорт вредным.

— Если бы от спорта была хоть какая-то польза, то на олимпиаде все медали доставались бы Израилю, — говорила она.

Папа был немножко антисемит, и ему нравилось. Мама всячески пыталась ему угодить. А сам он не пытался никому угодить, он хотел, чтобы угождали ему — мне не удавалось.

Лошади купались в голубом и холодном озере, нагие конюхи дергали рыжих золотистых коней за узду, затаскивая их в воду, но один резвый питомец все никак не хотел промокнуть — то ли воды боялся, то ли просто капризничал. Тогда один из парней ловко оседлал упрямого жеребца, и тот, заржав, лихорадочно встал на дыбы. На миг солнце выглянуло из-за облака и блеснуло так ярко, что озарило собой всю картину; рыжеватая масть на миг отдала красноватым мерцанием. Затем всадник плюхнулся в воду, а конь, освободившись, плескаясь поскакал обратно на берег.

— Тот не конюх, кто тридцать три раза с лошади не падал! — сказал как-то инструктор, которого отец нанял обучить меня верховой езде. Маму порадовала эта «весьма дворянская затея» отца, и она сама полгода по пробкам на Алтуфьевском шоссе отвозила меня два раза в неделю на занятия. По дороге мы слушали музыку: мама любила радио Монте-Карло и называла эту станцию «единственной приличной», а моя будущая жена, услышав подряд Элтона Джона, Энрике Иглесиаса и Стинга, сказала: «превосходная музыка для секса». Странно, как один предмет (пусть даже такой неосязаемый, как музыка), может одновременно обладать свойствами эротизма и целомудрия.

Мать с женой не ладили, в лучшем случае они старались друг друга игнорировать, в худшем я чувствовал себя пятилетним ребенком, которого допрашивают, кого он больше любит — маму или папу. Отец тоже выступал против брака, но делал это скорее по привычке. О Юле, моей жене, он вряд ли думал. Он просто сжился с мыслью, что я все делаю не так.

Пейзаж вокруг стал однотонным, как зимняя одежда: кусты вырастали в деревья, болота сушились в поля, поля превращались в поляны, поляны становились холмами. Зелень вокруг, будто сигнал светофора, говорила, что надо бежать, что нельзя останавливаться. Ноги сами несли меня к финишу. Вскоре показались шашки, которые кто-то развесил недалеко от пьедесталов. Издалека это все выглядело как иллюстрация детского журнала с персонажами мультиков. Люди стояли вдоль тропинки, хлопали в ладоши, кричали подбадривающие слова.

— Well done, you nailed it,‌ — сказал кто-то, надевая мне на шею серебристую пластмассовую медаль с надписью UK Cancer Research Foundation Annual Marathon.

Я так устал, что рухнул на колени. Где-то вдалеке прокричали одно из моих бесконечных имен, но я точно не расслышал какое. Земля под ногами зашаталась, как будто кто-то пнул планету, и я всем телом ударился об мягкий английский газон.

Откуда-то прибежала собачка, облизала мою правую щеку, и я на мгновение пришел в себя. Открыв глаза, я увидел калейдоскоп знакомых и незнакомых лиц: здесь были Филипп, Хлоя, профессор Стюарт, house parent и прочие зеваки. Вдруг раздался властный женский голос, и все разошлись. На долю секунды над о мной показалось солнце, но оно вскоре скрылось за темноватым женским силуэтом. Силуэт как будто раздулся, все вокруг укуталось во тьму, и я уснул.

V

Снилась мама. Моя голова лежала у нее на коленках, она гладила мои волосы, изредка лаская уши, которые у меня, как и у неё, были большими. Дедушка называл нас Чебурашками, а себя Крокодилом Геной. Бабушку он в шутку называл Старушкой Шапокляк, она очень злилась, но после любила вспоминать, как он остроумно извинялся. Дед всегда остроумно извинялся, всем своим видом показывая, какое маленькое значение имеет вся эта безжизненная суета, споры, «маята», как он говорил. Когда речь заходила о политике, он любил цитировать «Из Пиндемонти» Пушкина.

Бабушка рассказывала, как однажды он пробовался на роль дьякона в чеховской «Дуэли». Это было давно, еще в пору их молодости. На репетиции, в сцене, где дьякон выпрыгивает из болота с криком: «убьет», дед упал со сцены. Это поставило крест на его актерской карьере, но бабушка поступок оценила, и с тех пор они вместе. Когда она рассказывала эту историю, дедушка ухахатывался, и сквозь смех едва можно было расслышать: «Икар!» Дедушка часто говорил, что если бы не это «происшествие», то он бы точно стал актером.

— Я бы играл исключительно комедийные роли, — говорил он.

Отца дедушка не любил, но как-то по-своему, по-мужски, уважал:

— Вот кто точно не способен на улыбку! Смех без улыбки — признак человека недалекого и неделикатного, но весьма серьезного.

Зачастую я не понимал, что он имел в виду. Он говорил завуалировано, постоянно прибегая к отсылкам и метафорам. Старшего брата отца он почему-то называл Фантомас, а младшего Каждан‌, потому что тот «никогда ничего не доводил до конца». Став старше, я узнал, что у дедушки было особое хобби — византиноведение. Сам он говорил, что занимается историей «Ромаиды». Наряду с уже упомянутыми авторами в дедушкиной библиотеке были Георгий Писида и Михаил Пселл.

Как-то дедушку пригласили на научную конференцию в Стамбул, и он взял меня с собой. Пока он читал доклады, я оставался в номере и смотрел телевизор; мне никто этого не запрещал, даже дедушка. Он говорил: «Образованный человек должен смотреть телевизор, чтобы проще воспринимать окружающее». Показывали какой-то исторический сериал о падении Константинополя. Сериал шел на турецком, но визуальный ряд был настолько завораживающим, что я досмотрел серию до конца.

Когда дедушка вернулся с конференции, я спросил, почему он так любит византийцев, ведь «они проиграли, турки же оказались сильнее». Тогда на следующий день он повел меня в музей археологии и показал ларец, на котором изображена обнаженная Венера, а под нею надпись: «Секунд и Проекта, живите во Христе».

— Вот что такое Ромаида, — сказал дедушка. И кажется я его понял.

Признаться, после такого отступления, нет никакой охоты возвращаться к описанию сна. Но законы творчества требуют всегда говорить Б.

— С тобой все хорошо? У тебя такой вид, будто ты совсем недоволен жизнью.

— Мама, и ты туда же!

— А что такое? Расскажи.

— Я чувствую себя не на своем месте.

— В твоем возрасте это нормально.

— Ничего банальнее сказать не могла?

Она грустно улыбнулась. Так могут улыбаться только мамы, когда они тебя совсем не понимают, но всею душой сочувствуют.

— Я не хотела, чтобы ты уезжал, ты знаешь. Жалеешь об этом?

— О чем?

— О том, что нам приходится говорить во сне, а не наяву. О том, что мы сейчас далеко друг от друга.

— Я по тебе скучаю, это могу сказать точно. А жалеть об этом? Стоит ли?

— Думаю, не стоит. Твой дедушка говорил, что все в жизни надо называть опытом, а не невзгодами. И при условии таланта претворять опыт в искусство. А ты у нас, вроде как, талантливый.

— Вроде как… Но я жалею не о том, что живу в Англии. Мне здесь хорошо: климат, обстановка, культурная жизнь, возможности себя проявить и прочая брехня из брошюр… Мне не нравится, чем я тут занимаюсь.

— А чем ты хочешь заниматься? Ты сам знаешь ответ?

— Драматургией. Вместо этого меня заставляют читать Гоббса и Локка.

— На разбрасывайся фамилиями.

— Извини, это от дедушки.

— Ты очень на него похож. Он бы тобой гордился.

— Нечем гордиться.

— Это пока… Гордиться можно не только достижениями, но и стремлениями. Чтобы знать, чем отличается Брехт от Станиславского, необязательно заканчивать ВГИК. И потом, у тебя такой характер… Если бы тебя заставляли зубрить «Поэтику», тебе бы это наскучило уже через месяц. Я точно знаю, я такая же была. В школе нас заставляли читать «Кандида»… Нам об этой книжке так рассказывали, что класс больше походил на озеро крокодилов с разинутой пастью. Хотя повесть, в общем-то, неплохая, как оказалось.

— Смешное сравнение про крокодилов.

— А ты думал от кого у тебя талант? От папы что ли?

— Ему бы не понравилась.

— Метафора?

— Нет. Идея стать драматургом.

Мама тяжело вздохнула.

— Жить — это бороться; бороться — это жить.

— Бомарше.

— Умничка, — теперь мама улыбалась игриво. — Помнишь, бабушка повела нас смотреть декорации к «Женитьбе Фигаро»? Конечно помнишь! Впрочем, это не так уж и важно. Я только хочу сказать, что надо бороться. Если ты точно уверен, что это твоё, не сдавайся. Я буду с нетерпением ждать твоей пьесы. Ты уже придумал, о чем она?

VI

Проснулся я на койке в огромном зале с высокими расписными потолками. Со стены глазела статная Мадонна в мехах.

— My husband’s great-grandmother.‌

Сначала я не заметил Элду, которая всё это время сидела рядом. Она выглядела не такой, какой я встретил её под дубом. Теперь на ней был твидовый костюм, изящно сидевший на её спортивной фигурой, на правой руке были надеты блестящие часы. Она сидела, скрестив руки на груди и положив ногу на ногу, словно спираль ДНК. Вежливая и заботливая улыбка сияла совсем не так, как у мамы. В маминой улыбке было что-то родное, она больше походила на советский мультфильм или березовую рощу, а в улыбке Элды читалась снисходительная опека, как в романах Киплинга.

— My doctors say you got heat stroke. We moved you here since this is the coolest premise within the Palace.

— Oh, thank you… — сказал я сиплым голоском.

— No, don’t speak. You’re too weak. Here, have a sip.

Она протянула бутылку холодной воды. Я выпил, стало легче.

— I shall leave now. Tell the nurse if you need anything.

— I am starving…

— I will see about to bring you food. Rest now, you need a rest.‌

Элда оказалась Элдой Спенсер-Черчилль, герцогиней Мальборо. Это она распорядилась, чтобы меня перевели во дворец и оказали «proper care».‌ Позже Филипп с воодушевлением рассказывал, как герцогиня отчитала профессор Стюарт за то, что та извинялась за это происшествие и за моё «гадкое поведение».

— Так и сказала, filthy behaviour.

В мире всё осталось по-прежнему. Я доучился неделю, вернул книжки в библиотеку и собрал чемодан. В последний день Филипп опять устроил попойку в пабе. Он, как и все юные стихотворцы, называл свой алкоголизм “источником вдохновения”. Что ж, каждый поэт мечтает стать Бодлером.

В Лондоне я снял крохотную мансарду в театральном районе Covent Garden. По утрам под мои окном по брусчатке цокал белоснежный экипаж с элегантным, как рояль, кучером. Где-то я откопал старую печатную машинку марки Royal (как у Артура Миллера и Олдоса Хаксли) с поблекшими черными клавишами, которыми я в такт экипажу отстукивал выпуклых персонажей своей пьесы. Время от времени я разглядывал титульный лист, на котором заглавными буквами красовалась надпись:

НОСТАЛЬГИЯ